Ив. Ив. Орловский. "ПУСТЫННОЖИТЕЛЬСТВО ВЪ РОСЛАВЛЬСКИХЪ ЛЕСАХЪ": "Истребление" Рославльской пустыни.

Так в официальных бумагах того времени назывались вообще все меры, принимавшиеся администрацией к уничтожению пустынножи­тельства в Рославльских лесах. Мы уже видели обозрения жизни и подвигов пустынников, что пустынножительство вообще не было от­рицательным явлением в жизни народа. Напротив, пустынь была шко­лой, из которой выходили сильные, светлые личности, имевшие самое благотворное влияние на религиозное и нравственное воспитание на­рода и тем самым заслужившие поддержки и поощрения со стороны государства, для которого, конечно, лучше, если его подданные разви­ваются религиозно и нравственно, чем если они деморализуют в том и другом отношении, развращаются и теряют главные усгои правильной и мирной гражданской жизни. Кому, после этого, было нужно «ис­треблять» пустыни, кому это было полезно и чем это истребление оп­равдывалось?
Единственным объяснением и оправданием уничтожения пустын­ножительства следует признать так называемую «силу обстоятельств», заключавшуюся в новых условиях общественной жизни и государ­ственного строя. Живи наши пустынники в XIII-XIV веках или даже немного позже, их пустыня населилась бы подвижниками, прослави­лась бы на всю Русь и в конце концов превратилась бы в знаменитый монастырь с богатыми поместьями, грандиозными храмами, в которые бы прибегали со своими молитвами и жертвами богатые и бедные, т. е. она прошла бы тот самый путь, какой прошли все наши старинные монастыри и лавры, основанные искавшими безмолвия и уединения подвижниками. Но в XVIII и XIX веках условия были не те. Прежняя разобщенность областей сменяется стремлением к государственной централизации, к усилению административного единства. Обществен­ная жизнь подчиняется все более и более растущей регламентации. Ис­чезает прежняя свобода и неустройство, и жизнь во всех своих прояв­лениях ограничивается строгими рамками, однообразными для всех формами, уставами и законами. С точки зрения нового централизован­ного государства, пустынники, не приписанные ни к какому монасты­рю, часто не имевшие паспорта и жившие вне административного на­блюдения, были не более как «бродяги», а пустыни их - «самочинны­ми скопищами» и притонами бродяг. Кому какое дело - нравственно или безнравственно живет человек? Когда живая жизнь подчинена внеш­ним формам, эти понятия заменяются другими: законно или незаконно. Если человек нарушает известный для всех обязательный закон, он является врагом установившегося порядка и подлежит суду и наказа­нию. Существование этого порядка возможно только при применении ко всем одной мерки, одних требований и норм. Применять же особую мерку к каждому отдельному случаю и к отдельному человеку при со­временном строе государства, этого сложного и громадного организма, немыслимо, так как на место порядка в нем водворится прежний беспо­рядок и неустройство. Вот почему и рославльские пустынники, хотя сами по себе люди высоконравственные и полезные для общества, подверга­лись преследованию со стороны администрации как нарушители узако­ненных порядков и форм жизни. В XIX веке они были слишком несо­временны, им нужно было жить пораньше, веке в XIV-XV.
Первое дело об «истреблении» пустынь относится к 1798 г. Винов­ником его был вышеупомянутый нами монах Иосиф. Сын дьякона села Хмелита, он «по ревизским сказкам и везде, где следовало, показан был под именем Ивана Исакиева. Но во время происходившего о цер­ковниках разбора он, за глазною с малолетства болезнью, никуда оп­ределен не был», и, таким образом, официально его существование не признавалось. Понятно, что он ниоткуда не мог получить себе паспор­та, так как никуда не был приписан. Он был просто человек, а государ­ство признавало только официально протканного в книге крестьяни­на, купца, чиновника, причетника и т. п., а не человека, висящего, так сказать, в воздухе. И вот Иван Исакиев начинает бродить из одного монастыря в другой, в Рославльской пустыни постригается в монахи, но для государства это пострижение, никем не разрешенное, не запи­санное в книге за номером, совершенно не существует. Под Новгоро­дом обнаруживается его беспаспортность, и его садят под караул. Ниж­ний Земский суд доносит Синоду о пойманном без паспорта монахе.
«По указу Его Императорского Величества Святейший Правитель­ствующий Синод приказал: 1). Как означенный дьяконский сын в мо­нашество пострижен в пустыне, от духовного начальства независящей, и вероятно старообрядческой (?), - а сие доказателыю тем, что и церк­ви там, кроме часовни, нет, к тому же иеромонахом неизвестным и, вероятно, также каким-нибудь старообрядческим, -то такое постриже­ние, яко последовавшее в противность духовного регламента и имен­ных Высочайших указов, правильным считаться не может. По проис­ходившему о священно - и церковнослужительских детях разбору он, Исакиев, оставаясь безместным, следовал к отсылке в гражданское правительство, но не отослан единственно якобы за глазной, по показа­нию его, с детства болезнью, таскаясь между тем по разным местам без всякого письменного о себе вида. И для того его, Исакиева, ис­ключив из духовного ведомства, отослать (и отослан) под светским его именем в Санкт-Петербургское Губернское Правление при указе для рассмотрения и определения о нем, куда годным окажется. 2). По поводу сего преосвященным архиереям предписать (и предписано) указами, дабы они всем находящимся в их епархиях монастырским настоятелям строжайше подтвердили - приходящих в монастыри на богомолье без письменных видов отнюдь не только у себя не держать, но и не принимать, а отсылать таковых в ближайшее гражданское пра­вительство. 3). Из взятого с него, Исакиева, допроса явствует, что в упоминаемой, состоящей Смоленской епархии и губернии, в 70-ти вер­стах от города Рославля, пустыне, называемой Кулешова Буда, нахо­дилось братии человек до десяти, которые, слыша якобы об истребле­нии сей пустыни, все, оставив ее, потаенно ушли. А сие самое и дока­зывает, что оная пустыня не что иное есть, как убежище бродяг и дру­гих неблагонамеренных людей. Пресечение же таковых злоупотребле­ний под главным губернских правлений наблюдением возложено на земскую полицию. И для того Вашему преосвященству предписать особо сообщить об оной пустыне в тамошнее Губернское Правление на примечание с требованием, чтобы впредь такие скопища, как слу­жащие к единственному разврату простых людей, отнюдь попускае­мы не были».
Указ Св. Синода немедленно был приведен в исполнение. От всех настоятелей монастырей отобрана надлежащая подписка, а в Губерн­ское Правление послано сообщение о Рославльской пустыни с прибавлением показания священника села Троянова Слобода, Иоанна Ставровского, в приходе которого находилась Кулешова Буда. По предпи­санию Губернского Правления Рославльский нижний земский суд от­правил в Кулешову Буду одного из своих членов, капитана Сорнева, но он «никаких монашеских искусников (т. е. послушников) в оной не нашел». Спрошенные же им местные помещики - ротмистрша Татьяна Кулешова, подпоручик Лев Шупинский, прапорщик Платон Кульнев и Трояновский священник Тарновский - показали, в общем, согласно, что они о пустынниках знать ничего не знают, что никаких монахов в их владениях нет, а куда делись, неизвестно. В частности, Т. Кулешова показала, что при жизни ее мужа, Кулеша, у них бывали временно два монаха - один Иаков, а другой неизвестный по имени, - которые хоте­ли было остаться в ее даче, возле сельца Кулешова Буда, на жительство в пустыне, если на то позволено будет им от высшего начальства. Но когда, назад тому другой год, муж ее волей Божьей помер, то она больше тех монахов не видела и не знает, где они, и об их двух послушниках также ничего не знает, да и пустыни никакой у нее нет («и не было», добавляет над строкой перепуганная ротмистрша, забыв, что в начале «показания» она уже упомянула о пустыни). Лев Шупинский катего­рично показал, что «ни о каких монахах ему неизвестно». Прапорщик Кульнев подтвердил, что уже другой год, как ни в Кулешовой Буде, ни в Чепеницах нет ни монахов, ни их послушников. Тоже подтвердил и священник Тарновский. Таким образом, пустыня временно была «ис­треблена», хотя окрестные жители не только не жаловались на проис­ходящий от пустынников для «простых людей разврат» (чего опаса­лось начальство), но, по всей видимости, даже сочувствовали пустын­никам и старались своим молчанием отвратить от них беду.
Вскоре после этого «истребления» Рославльские леса опять насе­лились пустынниками. В1806 году им снова угрожала беда, но на этот раздело кончилось ничем. На имя преосвященного Серафима Глаголевского было прислано письмо от лица генерал-поручика и обер-про­курора Комарова, но никем не подписанное. В письме сообщалось о проживающих будто бы в пустыни Кулешова Буда беглых людях. Пись­мо, показавшееся преосвященному неосновательным доносом, отосла­но было в Губернское Правление. По справкам в адресном календаре оказалось, что никакого обер-прокурора Комарова не существует, а потому, не придавая письму значения, его приложили кделу 1798 года.

Гораздо больше беспокойства и опасностей угрожало пустынникам со стороны мелкого и крупного полицейского начальства. Оно всегда находило повод к внеза1 н 1ым посещениям пустьи ш под видом ревизии, например, чтобы проверить, исправны ли у пустынников паспорта, не раскольники ли они, не держат ли у себя в качестве послушников бег­лых крепостных людей и т. п. Особенно участились эти посещения, когда в пустыни поселился отец Моисей и затем его брат Александр, которых молва называла «богатыми московскими купцами». Для по­лицейских чинов такие пустынники казались настоящим кладом.
«Однажды, - рассказывал отец Моисей, - узнали пустынники, что готовится им напасть -Рославльский исправник вздумал проведать богатых купцов. Что делать? Бежать некуда. Решились остаться на мес­те и предаться промыслу Божию. И что же? Исправник целый день проездил около них и не мог найти их кельи, хотя с разных сторон весьма близко подъезжал к ним». Вместо отца Моисея исправник отыс­кал отца Досифея и товарища его, которых и взял под стражу. Товари­ща Досифеева, имевшего исправный паспорт, вскоре отпустили. (Оче­видно, и исправный паспорт не охранял от ареста, хотя и временного). И у отца Досифея было вечное увольнение, но оно от ветхости на сги­бах разорвалось. Старец залепил его водой и мукой, а тараканы обто­чили бумагу. Его посадили в острог, где продержали 3 года. Сначала отец Досифей терпеливо переносил постигшую его участь, а потом стал малодушествовать и подумал: «Неужели мои грехи так велики, что я должен сидеть и слушать речи воров и разбойников?». Тогда явился ему во сне некий муж седовласый и сказал ему: «Посиди здесь еще. Тебе выстроены каменные палаты, но они еще не оштукатурены, а вот как ты здесь посадишь, они совсем готовы будут». Возрадовался отец Досифей и готов был до смерти своей оставаться в остроге. Вскоре узнал о нем преосвященный Смоленский, написал губернатору, и отец Досифей был выпущен на свободу.
Замечательно, что исправник искал отца Моисея и нашел отца До­сифея 31-го декабря 18** года, а в Новый год он проиграл все свое состояние до нитки. Не прошло и суток, как постигло его наказание Божье. Не напрасно сказано: «Не прикасайтесь помазанникам Моим и во иророцех Моих не лукавнуйте» (Псалом 104, ст. 15).
Когда нападения усилились, отец Моисей, видя нарушение пустын­ного безмолвия, решился оставить пустыню. Случай к тому скоро предтавился. Преосвященный Калужский Филарет задумал устроить при Оптиной пустыни скит. Но явилось затруднение - кому поручить уст­ройство и управление скитом? Еще в бытность свою игуменом Свенского монастыря в 1802 году Филарет знал о рославльских пустынно­жителях, многие из которых, как мы видели, поддерживали тесную связь со Свенским монастырем. Вступив на Калужскую кафедру, он снова услышал о Рославльских пустынях: нередко то тот, то другой из монашествующих его епархии просил у него благословения - побы­вать, пользы и совета ради, у Екимовичских отшельников. На них то и остановилось внимание епископа Филарета. В это время (в конце 1820 года) Оптину пустынь, проездом из Москвы, посетил отец Мои­сей. Игумен Даниил тотчас представил его епископу, который стал убеж­дать старца переселиться в его епархию. Отец Моисей просил времени, чтобы посоветоваться с остальными пустынниками. Провожая отца Моисея, епископ Филарет дал ему письмо на имя старшего из отшель­ников, отца Афанасия. И вот между епископом и старцами возникла переписка, с которой здесь необходимо познакомиться, так как она пред­ставляет внешнее свидетельство авторитетного и высокоблагочесгивого иерарха о рославльском пустынножительстве. В то же время она весьма живо изображает нам личность тех, кого Смоленские власти не иначе называли, как «бродягами, расколоучителями и развратителями народа».
Преосвященный Филарет писал:
«Преподобный отец Афанасий,
возлюбленный о Господе брат!
Брат Ваш, а мой сын по духу, схимонах Вассиан, возвестил мне, что Вы имеете желание, для удобнейшего прохождения подвигов монашеской жизни, избрать себе и с единодушными Вам братьями место при Введенской Оптиной пустыни. То же самое подтвердил и отец Моисей, бывший у меня проездом в Москву. Таковое желание Ваше, считая особенной милостью Божьей к моему недостоинству, я готов принять Вас и других пустынножителей, которых Вы с со­бой взять заблагорассудите, со всей моей любовью. Я Вам позволяю в монастырских дачах избрать для себя место, какое Вам угодно бу­дет, для безмолвного и отшельнического жития по примеру древних святых отцов пустынножителей. Кельи для Вас будут изготовлены,
как скоро Вы изъявите на то свое согласие. От монастырских послу­шаний Вы совершенно будете свободны. Уверяю Вас пастырским словом, что я употреблю все мое попечение, чтобы Вас успокоить. Любя от юности моей от всей моей души монашеское житие, я буду находить истинную радость в духовном с Вами собеседовании.
Призывая на Вас благословение Божье и моля Господа Иисуса Хрис­та, да совершит Он благое желание Ваше, с моим истинным к Вам почтением и братской любовью имею радость быть,
Вашего преподобия усерднейший слуга и богомолец Филарет, епис­коп Калужский.
1820 г., декабря 15 дня,
Оптинская обитель.
P. S. И настоятель теперешний, отец игумен Даниил, очень рад будет пришествию Вашему. Он человек весьма добрый, благоразум­ный и монахолюбивый. Вы его полюбите».
Прочитав на общем совете письмо преосвященного, отшельники решили последовать его приглашению и поручили отцу Моисею в этом смысле написать преосвященному ответ. Отец Моисей отнесся как к самому преосвященному Филарету, так и к игумену Даниилу письма­ми следующего содержания:
«Преосвященнейший владыко,
милостивый отец и архипастырь!
Я недостойный, имевший счастье пользоваться Вашей архипас­тырской милостью, в проезд мой до Москвы и обратно, хотя не по­лагал никакого намерения переменять свое убогое жилище, кроме таких вин, которые разве невольным бы образом принудили к тому. Но при свидании с честнейшим отцом Вассианом, его любовью и достоподражателыюй жизнью, от основания моего был несколько поколеблен. Когда же сподобился видеть Вашего преосвященства ко мне ничтожному снисходительность и слышать пастырский глас, советующий к моей и прочих выгоде переместиться в уединение при Оптиной Введенской пустыни на скитскую жизнь, совершенно сде­лался убежден и без сомнения принял сердцем архипастырский со­вет Ваш за звание Божье, которому я с радостью следовал, уповая на Ваши святительские молитвы и отеческое обо всех нас попече­ние. Также, соответственно Вашей архипастырской кротости и любви, чувствовал с уверенностью и пречестнейшего отца игумена Даниила добродушие, что весьма привлекает. По возвращении моем до своего жилища, когда письмо Вашего преосвященства вручил я отцу Афанасию и братьям, сожительствующим со мной, все под­робно объяснил, какие можно иметь выгоды душевные и безопас­ность в уединенной жизни при обители, под покровительством Ва­шего преосвященства, то они все приняли с радостью и объявили себя со мной совершенно согласными. И так, когда воля Вашего пре­освященства о принятии нас ни уединенную жизнь есть такова же, как благоволили объявить, то я, нижайший, с братьями моими те­перь, единодушно возложившись на волю и промысел Отца Небесно­го, осмеливаюсь решительно припасть к святительским стопам Ва­шим и всеусерднейше просить, с истинной преданностью, благово­лите, Преосвященнейший владыко, принять нас в Ваше милостивое архипастырское покровительство и на назначенном месте дозволить заняться благодетелю нашему, Дмитрию Васильевичу Брюзгину, нуж­ным приготовлением для скита. Мы располагаемся отсюда выбраться по суху, как только удобно будет ехать. Между тем желательно осведомиться о воле Вашего преосвященства в рассуждение реши­мости пашей, о чем соблаговолите, милостивейший архипастырь, приказать уведомить нас. Предавая себя всегда Вашей архипастыр­ской воле и святейшим молитвам, имею счастье быть, Преосвященнейший владыко, Милостивейший отец и архипастырь, Ваш всенижайший и покорнейший послушник, недостойный инок Моисей вкупе с братьями. 1-го апреля 1821 года, пустынь».
Игумену Даниилу отец Моисей писал:
«Ваше высокопреподобие,
всепреподобнейший батюшка, игумен Даниил! Благословите! Пользовавшись отеческим приветствием Вашим, побужден изъя­вить Вашему высокопреподобию мою чувствительную благодарность, а при том донести о себе, что привлекаем будучи архипастырской благосклонностью и Вашей, и отца Вассиана любовью, сердечно соглашался на перемещение, под покровительство его преосвященства и Ваше, в назначаемый при обители Вашей скиток. Но не видевшись со старцами и с сожительствующими со мной братьями, не мог совершенно решиться. Теперь dice, по свидании моем с ними, находя их со мною согласными, решаю совершенно оставить здешнее мес­то и, возложившись на Божий промысел, поступить по воле его пре­освященства в назначенный скит, о чем я, нижайший, и имел дерз­новение на сей лее почте отнестись к архипастырю письмом, на которое, ежели последует его преосвященства благоволение, то дол­жен посуху отправиться отсюда. Между тем, предавая себя на­всегда Вашим святым молитвам и отеческой христоподражателъной любви, о которой предварительно прошу Ваше высокопреподо­бие всеусерднейше, и с истинной моей к Вам преданностью и высо- копочтением, имею счастье остаться Вашего высокопреподобия
Всенижайший послушник, недостойный инок Моисей с братьями.
2-го апреля 1821 года, пустынь».
Старец Афанасий со своей стороны написал преосвященному пись­мо, в котором слышатся отголоски настоящих скорбей и будущих чая­ний пустынножителей. Отец Афанасий писал:
«Преосвященнейший владыко, милостивый архипастырь и отец!
Я, нижайший и недостойный, сподобившись получить от Ваше­го преосвященства писание, исполненное архипастырской кротости и особенной к иноческому чину любви, чувствительно тем был тронут и, по малодушию моему и недостоинству, никак не осмелился бы дерзнуть своим до Вашего святительского лица ответом. Но, взи­рая на великую Вашего преосвященства благосклонность ко всем, принял и я дерзновение написать о себе. Из письма Вашего преосвя­щенства, видев благонамеренное желание устроить при Оптиной Введенской пустыне скит для расположенных к безмолвной отшель­нической жизни, по примеру древних святых отцов-пустынножи­телей, на положение которого благоволили приглашать меня, не­потребного, и других свойственных к тому пустынножителей, я, скудоумный, познавая от свидетельств святых мужей и от собствен­ного вмале бывшего искуса пользу безмолвия в небольшой и единодушной дружине, расположен с душевной радостью предать себя Вашей архипастырской воле. Но при сем дерзаю объясниться Вашему преосвященству, что когда благоволит Бог положить начало основа­нию скита и привести оный в совершенство, желательно, чтобы сие положение жизни могло быть формальным и всегдашним, притом ничем бы не причиняло неудовольствия обители, наипаче же само от оной не колебалось, но обоих жилищ взаимная была поддержка и ду­ховный соблюдался союз любви, что все, без сомнения, зависит от мудрого, по Боге, Вашего архипастырского учреждения и покровитель­ства. С пашей же стороны мы мним быть благонадежными к общей мирности два главных средства: во-первых, чтобы скит, ежели толь­ко возможно, имел бы особое содержание посредством боголюбивых душ, не нанося стужения обители о потребностях; и самим, что в силах будем, поделывать, как-то: огородный овощ сажать и рукоде­льем, каким кто может, по временам от уныния заниматься, упо­вая наипаче на промысел Божий, что Он не лишит нужного продо­вольствия. Когда же случится избыток в чем - отдавать в обитель, а недостаток, сколько можно, понести терпением.
Во-вторых, нужно, к общей тишине, не допускать входить в скит мирских лиц, любопытством побуждаемых, иначе не можно иметь безмолвия. Из обители же братиям по нужде приходить, с благосло­вения начальства, в субботу или в воскресенье, а прочие бы пять дней пребывать в совершенном от всех безмолвии.
На таком учреждении, паче же на Вашем архипастырском, упо­ваем пользоваться отшельнической жизнью, на которую когда ре­шительно поступит собрат наш, отец Моисей с присными своими братьями и со старцами, то с любовью и я последую за ними. Только признаюсь Вашему преосвященству в немощи моей, что я не могу вместить иеромонашеской должности и начальнической и согласен быть наравне с монашествующими. Впрочем, повергая себя к свя­тительским стопам Вашим, с совершенной преданностью испра­шиваю Вашего архипастырского благословения и молитв, на кото-
I рые сердечно уповаю.
Преосвященнейший владыко, милостивый отец и архипастырь!
Ваш всенижайший послушник, недостойный иеросхимонах Афанасий.
            1-го апреля 1821 года».
Преосвященный Филарет немедленно почтил старца Афанасия сле­дующим письмом:
«Преподобный отец, иероехимонах Афанасий!
Любезный о Господе брат!
Душевно я порадовался, что Господь Иисус Христос вложил в серд­це Ваше благую мысль о водворении Вас с братией при Оптиной оби­тели. По желанию Вашему я препоручил отцу игумену Даниилу от­вести приличное и весьма удобное для скитской жизни место, на монастырской пасеке, и дозволить усердному благодетелю, купцу Брюзгину, строить кельи. Когда Вы с братией прибудете к нам, тог­да формальным образом учредим и правила для скитского жития по мыслям Вашим и по духу святых пустынножителей. Безмолвие Ваше будет ограждено как со стороны братии монастырской, так и со стороны мирских людей.
По получении известия о прибытии Вашем, я сам поспешу ви­деться с Веши, чтобы взаимным советом совершить сие благое и богоугодное дело.
Призывая на Вас и на боголюбезную братию Вашу благословение Божье, с искренней моей к Вам любовью навсегда имею пребывать,
Вашего преподобия усерднейший слуга и брат,
Филарет, епископ Калужский
Отцу моему прошу свидетельствовать мою любовь. Я очень бла­годарен за его ко мне писание. Особенно к нему не пишу, ибо уверен, что у вас едино сердце.
24 апреля 1821 года».
После этого письма старцы стали готовиться к отъезду из пустыни. Не все, однако, решились оставить дорогие сердцу леса и переменить привычное, освященное временем и подвигами прежних пустынников безмолвие их, со всеми его опасностями и лишениями, на спокойную и безопасную скитскую жизнь под покровительством монахолюбивого епископа. К переезду приготовились отец Моисей, отец Антоний и два преданных им монаха, Иларий и Савватий. Не без душевной борь­бы, конечно, приняли они свое решение. Все старцы одинаково люби­ли свою пустынь, у всех было «едино сердце». Но в то время как одни, ввиду усилившихся нападений полиции, ясно понимали всю невозможность «переть против рожна» и предчувствовали близость полного «истребления» пустыни, другие, более сжившиеся с пустыней, опа­саясь не найти безмолвия в скиту возле известной, посещаемой наро­дом Оптиной обители, предпочитали остаться в пустыни, в надежде, что, по милости Божьей, предстоящие гонения потревожат их и минут также бесследно, как миновали все бывшие прежде.
3-го июня 1821 года четыре старца, помолившись Богу, со слезами распрощавшись с пустынью и своими сожителями, отправились на кре­стьянских телегах в путь, хотя и не особенно далекий, но полный томя­щей неизвестности относительно будущего. Отец же Афанасий и отец Досифей с учеником своим Дорофеем остались на месте, предостав­ляя дальнейшее устройство своей судьбы на волю Божью, решив вы­жидать известий от своих собратий о положении дел на новом их мес­тожительстве.
Так началось распадение «малой, но единодушной дружины Еки- мовичских отшельников». Оставались еще по лесам одт ючные отшель­ники, но гонения со стороны полиции заставляли их одного за другим удаляться из пустыни. В 1823 году оставил пустыню отец архимандрит Геннадий. В 1824 году была разорена пустыня в Байгорах, а в 1825 году дошла очередь и до Екимовичской пустыни.
Судя по консисторскому делу 1824 года о монахе Арсении и по данным дела Рославльского земского суда 1825 года о разорении Еки­мовичской пустыни, гонения обоих годов тесно связаны между собой и исходили из одного источника. Кому-то нужно было оклеветать пус­тынников, представить их развратителями народа, который во всем готов следовать их советам. Клеветники не предоставляли никаких дока­зательств истинности своих слов, очевидно, главная причина доносов была не в поведении пустынников, а в том, чтобы хотя на время устра­нить их с места жительства: здесь они кому-то мешали в достижении собственных целей. Дело в 1824 году началось по доносу отставного прапорщика Лошакова, помещика Ельнинского уезда. Явившись к Смоленскому вице-губернатору Гавриле Селитскому, Лошаков сооб­щил, что около деревни Остров (Даниловичского прихода), Ельнин­ского уезда, проживают какие-то неизвестные люди, один под именем монаха Apcei гия, другой вроде его послушника, и что они «ведут жизнь, несообразную монашеству, погружаясь во всех непотребствах», - ка­ких именно, Лошаков не пояснил. Он только просил вице-губернатора «оградить силой законов православных христиан от предосудительней- ших развратов, от тех бродяг происходящих, и если который-либо из них пойман будет, то, допросив и сделав о поведении его повальный под присягой в той стороне, где они жили, обыск, поступить с ними по силе законов».
По предписанию вице-губернатора из Смоленска, вместе с Л оша- ковым был отправлен (19 июля) квартальный надзиратель Кублицкий, который, взявши с собой по дороге Ельнинского заседателя Клечковского, явился в пустынь, где проживал Арсений. Келья его находилась на правом берегу Десны, в местности, называемой Лундежь, немного ниже «Фабрики», в двух верстах от деревни Остров. Так как в келье следователи не нашли никого и никакого имущества, то они вместе с Лошаковым вернулись в Остров. Здесь крестьяне рассказали им, что Арсений накануне проходил через деревню. «Только я вознамерился было выехать из оной, - доносил надзиратель, - как увидел идущего около деревни сказанного монаха. Когда оный, усмотрев нас, хотел скрыться, я, употребляя к поимке его всевозможные меры, догнал его и, осмотрев, при нем нашел бумаги, паспорт и свидетельство, выдан­ные ему из Орловского городового магистра. Когда же я спрашивал у него о послушнике, при нем находившемся, где таковой, то он, Арсе­ний, мне отозвался, что им отпущен назад тому две недели и где ныне находится, он не знает». Повального обыска о поведении Арсения квар­тальный не делал, и в дальнейшем производстве дела не встречается ничьих показаний об этом, так что заявление Лошакова о «непотреб­ствах» отшельников ничем не подтвердилось и осталось голословным, хотя на это никто не обратил почему-то внимания. Точно также не оп­равдалось утверждение Лошакова о бродяжничестве Арсения, так как его все документы оказались при нем в исправности. Именно: 1) сви­детельство Орловского наместнического правления 1794 года на бес­препятственное поступление его в монашество, так как он, по донесе­нию магистрата, уволен посадским обществом «в монашеский чин» с обязательством общества платить за него повинности; 2) паспорт от Орловского городового магистра 1805 года с хорошим отзывом о предъявителе его и с увольнением его «для поступления его в мона­шеский чин в великороссийские и малороссийские монастыри и пус­тыни или где ему заблагорассудится жить»; 3) паспорт 1806 года из Московского губернского правления на проход границы для путешествия на богомолье в Иерусалим. В 1817 году паспорт этот явлен Арсе­нием в Ельнинском нижнем земском суде, и на нем сделана надпись о дозволении предъявителю оного «свободного проживания в даче сельца Сырокоренья (Даниловичского прихода) с ведома владельца Лесли».
Самый подозрительный полицейский не мог бы придраться к чело­веку с такими «чистыми бумагами». Но Кублицкий поступил иначе. Не объясняя своих действий, он доносит: «Которого монаха Арсения до­ставил я в здешнюю градскую полицию и сдал под присмотр оной, а отобранные у него бумаги при сем Вашему высокородию почтеннейше представляю с присовокуплением таковым, что из числа полученных мной прогонных денег, двадцати рублей, израсходовано 11 р. 20 к., а 8 р. 80 к. при сем предоставляю. Июля 27 дня 1824 года».

Чем объяснить поступок квартального надзирателя -аресг челове­ка, ни в чем не провинившегося и имевшего все необходимое для удос­товерения его личности? Так как в дальнейшем производстве дела нигде не указано законных оснований к аресту Арсения, то остается предпо­ложить, что Кублицкий действовал произвольно, по незнанию законов, а также, вероятно, под влиянием Лошакова. Личность Лошакова не ясна: он даже не подписал на доносе своего имени и отчества и перепу­тал числа: донос подписан 28 июля, а надзиратель послан 19 июля. Это - не муж Лошаковой, ибо она была в то время вдовой. По исповедным росписям за 1824 год, в семье Е. А. Лошаковой (53 лет) числилось три взрослых дочери и один сын 32-х лет, Иван Евгеньевич. По рас­сказам местных старожилов, крестьян и помещиков, Иван Евгеньевич был «вроде дурачка», или, по выражению крестьян, «повернувший­ся». Когда мать его умерла, а имение перешло в чужие руки, он бродил с места на место или жил из милости у соседнего помещика, генерала И. И. Лаврова. Один старик рассказывал, что он приходил на сахар­ный завод Мельникова в камзоле вроде медвежьего, все записывал в книжечку и говорил, что «это все мое». Ребятишки ходили за ним тол­пами и дразнили, крича: «Избави нас Господи, от огня и меча, и Ивана Евгеньевича», а Лошаков выходил из себя, бранился с мальчишками и гонялся за ними. Таким помнят его старики в 40-е годы, когда ему было лет под пятьдесят. Несомненно, этот Иван Евгеньевич доносил в 1824 году на Арсения, ибо другого «помещика Лошакова» в то время в Даниловичах не было. Можно теперь догадаться и о причине доноса Лошакова. Имение отца досталось не ему, хотя он был прямой един­ственный наследник его после смерти матери. Не отличался ли он и в юные годы странностями, и не было ли уже тогда, при жизни его мате­ри, решено, что ему нельзя отдать имения? А между тем он сознавал свои права на наследство и даже в старости твердил, что «это все мое». Монах Арсений, пользовавшийся расположением его старушки мате­ри, которая снабжала его пропитанием, мог показаться Ивану Евгенье­вичу опасным соперником, а мать - расточительницей отцовского иму­щества в пользу монахов и монастырей. Этого достаточно, чтобы Ло­шаков («отставной прапорщик» в 30 лет) отправился к губернатору с доносом на пустынников и изобразил их «развратителями» окрестного населения. Как увидим, Арсений, по отзыву вполне достойного дове­рия лица, епископа Филарета Калужского, был человек благочестивой жизни. Это еще больше уверяет нас, что Иван Евгеньевич оклеветал его по слабоумию и личной неприязни или по наущению со стороны.
На допросе при смоленской полиции Арсений откровенно расска­зал свою жизнь до 1824 года, причем не скрыл, что в лесу Лошаковой у него в келье были в разное время четыре послушника: карачевский мещанин Тимофей, московский мещанин Петр, борисоглебский ме­щанин Афанасий и путивльский мещанин Максим - все с письменны­ми, подобными его, видами. Во время же пребывания его в лесу Лес­ли, возле Сырокоренья, был у него послушником вольноотпущенный города Ртищева человек еда] шой ему от своего господина отпускной, о которой он, Арсений, объявлял Ельнинскому заседателю Романов­скому. А о тех четырех нигде не объявлял, равно и о себе по духовной части не объявлял, а только по светской, в Ельне в 1817 году. Противо­законных поступков он не совершал и без письменных видов у себя никого не держал. На вопрос, не знает ли он в Рославльских лесах других пустынников, подобных ему, Арсений отвечал, что не знает, а только года два назад виделся в доме А. А. Броневской (в Екимови- чах) с иеромонахом Оптиной пустыни Феофилактом, ныне живущим в Боровском Пафнутиевом монастыре. От Лошаковой же слышал, что о Феофилакте были поиски (очевидно, в это время последние Рославльские пустынники, притесняемые полицией, стали оставлять Рославльские леса).
После допроса Арсения посадили в острог впредь до решения воп­роса, какому ведомству разбирать его дело. Светское ведомство, не находя оснований к обвинению Арсения и считая его дело «более относящимся к духовному правительству», отослало все производство об Арсении и его документы на имя архиерея. Консистория же решила, что это дело «подлежит рассмотрению гражданского правительства», и возвратила все бумаги губернскому правлению. Консистория осно­вывалась на том, что у Арсения нет никакого свидетельства о постри­жении его в монахи, в документах же он называется не Арсением, а посадским человеком Алексеем Кирилловым. Арсений в своем пока­зании утверждал, что он пострижен в 1797 году на Афоне, в келье свя­того пророка Ильи. Свидетельство же о пострижении у него было украдено в Молдавии, по дороге в Россию. Консистория решает, что этому верить нельзя за отсутствием письменного документа, забывая, что утерянный документ не может быть предъявлен ей. Арсений приводит живых свидетелей своего пострижения: иеромонаха Макария, постригавшего его, проживающего в Курской Софрониевой пус­тыни, и старца Василия, воспринимавшего его от Евангелия, прожи­вающего в Рыхловском монастыре Черниговской губернии. Эти лица еще живы, стоит сделать им запрос, и они подтвердят факт его постри­жения. Но консистория вместо этого выписывает «на справку» два указа Св. Синода: 1) 1774 года-«впредь бежавших из России и постригаю­щихся за границей и по пострижении в Россию выходящих монаше­ства лишать и оставлять их в ведомстве светских команд». 2) 1783 года - «где окажутся вышедшие из-за границы или из раскольнических ски­тов бывшие до побега своего иеромонахи или иеродиаконы, или по­стриженные в расколе монахи с письменными от светской команды видами и с желанием о присоединении их к православной церкви и при том просить будут о признании их в монашестве, то всех таковых по оному их желанию присоединять к церкви святой немедленно. Что же касается до возвращения им чинов, то о том представлять Святей­шему Правительствующему Синоду и до получения указа в те чины не производить».
Первая статья, как видим, говорит о беглецах, вторая - о расколь­никах. Но Арсений беглецом не был и не мог им быть, ибо уволен был своим обществом еще в 1794 году для поступления в монахи, и на нем никаких общественных повинностей не числилось. Не был он и рас­кольником. Следовательно, гораздо умнее было вместо выписывания на справку этих статей, совершенно к делу не относящихся, справить­ся об Арсении у показанных им живых свидетелей его пострижения.
Консистория этого не сделала, и Арсений продолжал сидеть в остроге.
И вот он вспомнил о покровителе отшельников, епископе Филарете, и решил послать ему письмо из острога.
«Преосвященнейший владыко, милостивейший архипастырь! - пи­сал он.
Уповаю, что Вы еще не истребили из памяти своей бывшего Ор­ловского гражданина Алексея Никитина, сына Кириллова, а в мона­шестве Арсения, ныне страждущего под игом несчастья и содер­жащегося в городе Смоленске под стражей в темнице. По отъезде моем из дому Вашего преосвященства, когда мы возвращались из Москвы с отцом Амвросием, строителем Белобережским, имел по сие время жительство уединенное и спокойное Смоленской епархии Ельнинского уезда в лесу помещицы Е. А. Лошаковой. Но ныне, по навету злых людей, или паче по злобе самого ненавистника рода че­ловеческого, дьявола, оклеветан я одним дворянином пред Смолен­ским губернатором как беглый и неимущий вида, который через по­лицию взял меня под стражу, где и теперь нахожусь. Я отдал вопро­шающим меня судьям мое из общества и свидетельство из намест­нического правления, коим они не доверяя, требуют еще свидетель­ства на мое постриэ/сение в монахи. Но как небезызвестно Вашему преосвященству, что я пострижен не в России, по во святой Афон­ской горе, и хотя имел оттуда свидетельство, но к несчастью моему оное, когда я возвращался из Афонской горы в Россию, украдено у меня в Молдавии. И я, не имея чем совершенно уверить судей, пред­ставил им очевидных, неложных, а моэ/сет быть небезызвестных и Вашему преосвященству свидетелей моего пострижения: иеромо­наха Макария, который меня и постригал, еще старца Василия, учи­теля моего, и дома Вашего преосвященства казначея иеромонаха Павла, который лично может переговорить Вашему преосвященству о действительном моем пострижении на Афонской горе. Но не знаю, примут ли судьи свидетелей, показанных мною, за истинных и будут ли посылать к ним справку, аяидо сих пор нахожусь в темнице и, не предвидя никакой надежды к скорому освобождению, дерзнул, недо­стойный, из заточения моего возопить к вашему преосвященству.
Преосвященнейший владыко, милосердный отец, покровитель и заступник неповинных! Призри на страждущего в темнице бедного
Арсения, облегчи, сколько возможно, тяжесть претерпеваемого мною бедствия, так как я, привыкший к уединению, содержусь ныне в темнице общенародной, где находятся люди обоего пола и разного состояния и где соблазны окружают меня отовсюду. Благоволите, Преосвященнейший владыко, принять на себя труд уведомить пись­мом здешнего преосвященного Иосифа о действительном моем по­стрижении во святой Афонской горе и умолить его, дабы он, хотя под стражей, взял меня до окончания дела из темницы в какой-либо находящийся в Смоленске монастырь. Итак, Преосвященнейший вла­дыко, будучи уверен, что Вы не перенесете равнодушно столь жес­токо нанесенного мне удара, вредящего здоровье мое, как телесное, так и душевное, но примете надлежащие меры к ограждению оно­го, и, питая себя сладкой надеждой, если и пребуду навсегда Вашего преосвященства нижайший раб и богомолец, ученик старца Василия монах Арсений».
Надежды Арсения оправдались. «Монахолюбивый» епископ Фила­рет, которому впоследствии император Николай дал название «Милос­тивого», немедленно по получении письма Арсения обратился к Смо­ленскому епископу со следующим письмом:
«Преосвященнейший владыко!
Милостивейший архипастырь!
Хотя очень давно не имел я случая беседовать с Вашим преосвя­щенством, но сердце мое никогда не переставало почитать и лю­бить Вас искренно. Зная доброе расположение Ваше к ближним, в полной надежде поручаю милосердию Вашему одного из меньших братий, монаха Арсения, который содержится в остроге в Смолен­ске. Для сведения Вашего преосвященства прилагаю при сем письмо его ко мне. Ваше преосвященство изволите из него увидеть, чего сей бедняк просит. Я его давно знаю как человека, ищущего спасения. Но ошибка его в том состоит, что он доселе не приписан ни к како­му монастырю, а жил в пустыне. Он действительно был в Афон­ской горе и там пострижен в монашество, и все, что он пишет, есть истинно. Кажется, очень можно Вашему преосвященству дать ему убежище в каком-нибудь монастыре Вашей епархии до решения о нем дела. Когда будет в Калуге достопочтенный наш генерал-губернатор, я его попрошу, чтобы облегчили его участь и ускорили ре­шением дело.
Поручая себя святым молитвам Вашим, с искренним почтени­ем и братской любовью имею честь быть Вашего преосвященства, .милостивого государя, покорнейший слуга, Филарет, епископ Ка­лужский.
1824 года, августа 7 дня, Калуга».
Почта в то время ходила медленно, и письмо епископа Филарета было получено епископом Иосифом 19 августа. А 17 августа губерн­ское правление уже постановило отослать Арсения по этапу (!?) в Ор­ловское губернское правление «па зависящее распоряжение). Письмо епископа Иосифа, к счастью, застало Арсения еще в Смоленске, поче­му он и был отослан 21 августа в консисторию, в распоряжение епис­копа. Консистория дала Арсению проходной билет до Орла, а дело его отослала в Орловское губернское правление.
Преосвященный Филарет между тем продолжал хлопотать об Арсе­нии. Увидевшись с генерал-губернатором, князем Николаем Николае­вичем Хованским, он просил его отпустить Арсения для помещения в какой-нибудь смоленский монастырь. Если же епископ Смоленский не согласится, то прислать Арсения в Калугу - он охотно примет его на свое поручительство.
Хованский сделал соответствующее «предписание» Смоленскому губернатору, Иоассону Семеновичу Храповицкому; губернатор пишет архиерею бумагу, в которой, подробно излагая это предписание, про­сит епископа взять Арсения в монастырь. В случае же несогласия ото­слать его «приличным образом, а не так, как преступника» (т. е. не по этапу) в Калугу к преосвященному Филарету. В заключение губерна­тор просит епископа уведомить его о своем решении для донесения его сиятельству.
Губернатору отвечено, что Арсений отправлен в Орел с билетом от консистории, «дабы следовать ему прямо по тракту, на срок, генераль­ным регламентом положенный, отнюдь не проживая нигде праздно, и по прибытии явиться ему в Орловское губернское правление». Это было в начале сентября. А в апреле 1825 года консисторией было получено из Орла уведомление, что бумаги Арсения отосланы губернским прав­лением в Орловский городовой магистрат. Где был в это время Арсений и в чем кончилось его дело, неизвестно. Умер же он в 1844 году в Белобережской пустыни.
Вслед за Арсением были взяты под стражу и Екимовичские пус­тынножители, одни в 1824 году, другие в следующем 1825 году. О причинах гонения на них в Екимовичской летописи рассказывается следующее.
В 1817 году умер владелец сельца Kpacная Слобода, отставной гвар­дии поручик Стефан Фомич Повало-Швыйковский. Так как он был человек холостой и не имел близких родственников, то перед смертью пригласил к себе своего соседа, помещика Федора Васильевича Гильделыланца и назначил его своим душеприказчиком. В качестве свиде­телей при составлении завещания он пригласил Александру Афана­сьевну Броневскую и купца Якова Ивановича Клюева, арендовавшего в это время лесную дачу у Швыйковского. Сущность духовного заве­щания состояла в том, «чтобы весь капитал, оставшийся по смерти Швыйковского, употребить на строившийся уже в сельце Екимовском храм». Крестьян своих Швыйковский отпускал на волю, предоставляя в их пользу все свои земли и угодья. Единственной своей родной сест­ре он отдал то свое имение, в котором она жила в Дорогобужском уезде. Как только умер Швыйковский, дальние его родственники из Дорогобужского и Вельского уезда предъявили свои права на наслед­ство и начали оспаривать его духовное завещание. Завелось продол­жительное сутяжное дело. Купец Клюев, как человек пришлый и ком­мерческий, притом незнакомый с юридическими тонкостями, не стал вмешиваться в это дело и, по окончании срока аренды, удалился из этой местности. Гильдельшанец долго ратовал за истину, но не мог устоять против соединенной неприязненной силы наглых наследников. Одна только Броневская твердо отстаивали истину и доказывала всем последнюю волю Швыйковского.
В это время сестра покойного, узнав о процессе по имению ее род­ного брата и не желая в свою очередь уступать братнее имение кому- либо из отдаленных родственников, подыскала опытного в ведении судебных дел человека и дала ему от себя полную доверенность для оспаривания претензий истцов. Но этот человек оказался обманщиком. Прибыв в Екимовичскую местность и ознакомившись с положением дел, из корыстных целей вошел в соглашение с искателями наслед­ства, придумал следующее. Он отправился в Смоленск и, в силу дан-

ной ему госпожой Швыйковской доверенности, совершил от ее лица купчую, по которой будто бы Швыйковская продала ему свою долю из имения брата, а остальное все должно было поступить в пользу на­следников. Тогда Гильделынанец, руководимый советами пустынника архимандрита Геннадия, «весь этот юридический хаос предоставил в волю Божью и распоряжение правительства». Наследники общими силами стали опровергать духовное завещание Швыйковского и успе­ли в этом. А чтобы заградить уста Броневской, они, сверх других не­чистых приемов, прибегли к клевете, распуская слухи, будто Броневс- кая была близка Швыйковскому и сделала подложное завещание. На­конец, желая как можно больше запутать дело привлечением к нему посторонних лиц и обстоятельств, донесли, что Броневская «держит в своих лесных дачах неизвестных подозрительных лип (т. е. пустынно­жителей), что эти люди, для своих темных целей и внушили ей мысль под делать духовное завещание в таком направлении, чтобы капитала­ми, по возможности, воспользоваться им, пустынножителям, а крес­тьян сделать вольноотпущенными, чтобы они, сознавая такое великое для них благодеяние, давали полную свободу жить отшельникам в со­седних лесах».
Вследствие такого доноса власти Рославльского земского суда ста­ли преследовать и забирать в Екимовичских лесах всех пустынножи­телей и заключать их в рославльский острог. Это было в 1825 году. Пустынникам приходилось сидеть в остроге по году и более. По снятии с них допроса их рассылали в разные стороны: приписанных к монас­тырям - в их обители, а остальных - на родину или к месту приписки. Так, отца Афанасия при отношении от 18 октября 1825 года суд пре­проводил в Свенский монастырь. Отец Досифей, выпущенный из тюрь­мы лишь в октябре 1827 года, отправлен был в Оптину пустынь. Архи­мандрит Геннадий вернулся в Орел и был определен в Площанскую пустынь, а старец Авраамий перешел в Жиздринские леса. Одному только отцу Дорофею удалось как-то из острога вернуться в Рославль- ские леса. Но он поселился уже не в Екимовичской пустыни, а в верс­тах в 15 от нее, в имении помещика Брейера.
Так прекратилось пустынножительство в Рославльских лесах. Мы видели, что со стороны современников существовало двоякое отно­шение к пустынножителям. Одни видели в них образец нравственного совершенства, шли к ним поучиться христианскому смирению и благочестию, дорожили их общением и призывали их на ответственные посты наставников и руководителей целых общин. Другие смотрели на них, как на подозрительных людей, бродяг, развратителей народа, и приписывали им самые темные действия и нечестивые побуждения. Первого взгляда держались люди строго нравственной жизни, мудрые и опытные старцы, настоятели монастырей, простой народ и лучшие люди из общества, а во главе всех приснопамятный епископ Филарет; второго -анонимные доносчики, господа вроде Лошакова, полицей­ские чиновники, приказные и дореформенные судьи, искатели наследств дальних родственников и во главе их какое-то опытное в юридических тонкостях лицо. Первым выгоднее было сохранить пустыни, вторым - «истребить». В конце концов, дух истребления одержал победу.