23.05.12. Г.Е. Федоров. Воспоминания: Рославль в период войны.

Геннадий Ефимович Федоров.

-Сохранились ли у Вас воспоминания о военном времени?
-О военном времени я помню многое. В том числе такие вещи, о которых хотелось бы что-то рассказать.  Я родился в городе Рославле, жил в доме на улице Каляева, номер дома не помню, но он находился рядом с перекрестком, где пересекаются улица Каляева и улица Первомайская.  Дом этот, когда отступали немцы, сгорел.  Они его сожгли. 
Я родился 14 февраля 1936 года, когда началась война, мне шел шестой год.  Тем не менее, многое я помню. Даже и довоенные события. Помню отца, помню много хорошего из той жизни.  Я помню, что тогда не знал, что такое Москва, а мне тетя привезла матросский костюм из Москвы. Помню подарки. У меня осталось воспоминания о хорошей, может быть, даже счастливой жизни перед войной.
Отец мой работал, видимо, на железной дороге. Называлось такое слово – пакгауз. Что это такое было, я не знаю. И во время войны он отправлял эшелоны, которые вывозили из Рославля завод.
Когда началась война, я не представлял, что это такое. А потом, когда начали бомбить Рославль, я понял.  На нашей улице, в огороде, сделали окоп. И когда была бомбежка, мы туда бежали прятаться.  Я видел, как под грушей сидела раненая женщина. Видимо, её ранило осколками. Тогда стреляли зенитки.
А потом приехал дядя моего отца. Сказал, что у них тишина, и увез нас недалеко от Рославля в деревню Заблудовку, за Рогово.  Он был на лошади, две или три семьи погрузил на телегу и увез.  Когда туда приехали, действительно, там было все хорошо, тишина.  Было лето, стояла жара.  Начало войны.  Мне запомнилась пыль большая на дорогах.
И вот мы там жили. А дед этот, он был мне двоюродным дедом,  он побывал где-то у немцев в плену в первую империалистическую войну. Об этом я слышал.  И он все подготовил уже к войне. Разобрал баню, выкопал землянку. Перекрыл её. Там тоже пролетал самолет, листовки немцы бросали. Я их не читал, но я бегал за ними и собирал. 
А потом тишина кончилась, и в том месте  был бой. Меня запихнули в эту землянку на целый день. Дом деда стоял как хутор: на горе над речушкой. В него попал снаряд. И там ничего не осталось почти. А потом прискакал советский капитан. Я это тоже помню, черный конь, собирал он народ, что-то они там говорили. А на другой день, во время стрельбы, он был убит, и разорванные кишки, и я сам видел, как их таскали цыплята. А дед забрал его пистолет, маленький такой, в желтой  кобуре.
Когда пришли немцы, мы были ещё в деревне. Когда немцы приехали, они разобрали дедов дом, который он строил в деревне, и в который он собирался с хутора переселяться, и как говорили, забрали эти бревна куда-то на переправу.  И этого дома не стало.  После боя, который был около деревни, я помню дедову дочку, которая была мне как тетка, она была молодая, ей было лет семнадцать.  Она ходила, собирала патроны, которые там валялись и медицинские пакеты. Однажды и я с ней пошел.  Она меня взяла с собой. А там лежали тяжело раненые.  По дороге к этому хутору шли немцы. Я с перепуга от них пустился домой.  Выбросил ухваты из-под печки, и забрался под эту печку. Вижу, потом зашли немцы. Я обратил внимание на их сапоги, на то, что у них ремни были на крючочках. Забрали они яичек, набрали всего и удалились.  Потом была проблема вытащить меня  из-под печки. Сам не достаю. Дед потом распиливал доску. Это была потеха:
-За уши будем тебя тянуть!
Мне кажется,  что потом немцы на том поле боя целый день добивали раненых.
У деда бычок был. Немцы за ним гонялись, но не взяли. Пришел он домой потом. Дед хотел его зарезать. Бабка ему не дала. На другой день приехали немцы. Большая машина, помню, с такими высокими бортами. У нас тогда не было таких машин. Они взяли этого бычка, в машину забросили. Кто за хвост, кто за голову. Дали какую-то марку. Деньгу. Как будто они его купли.  
Дед потом хоронил убитых солдат с поля боя. Я помню луг, я бы его сейчас  может быть узнал. Я там бывал в одном месте. Закапывали убитых в небольшие ямки, шинелью прикроют лицо и закопают. У деда была целая сумка  медальонов. Такие трубочки. Они развинчивались.  И внутри была бумажка.  Дед собирал оружие. Брат мне рассказывал, как он приносил самозарядные винтовки. Ремни дед нам отдавал, а винтовки забирал себе.  Потом его, деда, немцы расстреляли.  Уводили его свои - полицаи. В Рославльскую тюрьму мать ему передавала передачи, через полицая, который жил рядом с нами. Потом полицай сказал:
- Не надо. Уже все. Его нет.
Родственники деда остались жить в этой деревне. Нечего у них там уже не осталось, ни дома, ни имущества. 
Все это привело в  дальнейшем к тому, что мы перебрались в Рославль. В Рославле мы поселились  в своем доме с матерю и двумя братьями, которые были старше меня.  А у нас жили немцы тоже. Но они уезжали куда-то, наверно, на фронт. Я не могу точно сказать куда, но слово Юхнов я помню. Видимо, они были под Юхновым, а сюда приезжали отдыхать.
Нас из дома не выгоняли.  Немцы заняли зал, а мы жили за печкой.  Они сами привозили дрова, когда возвращались из этих своих походов.  Скажу прямо, ничего такого они у нас не отбирали, может быть, потому, что там нечего было брать.  Когда мы были в деревни, там уже и стекла из этого дома повытаскивал кто-то.
А вот тетя моя, мать сестры, жила на Красноармейской улице. У неё было двое детей. И они ждала третьего.  Тетя все время ходила к лагерю военнопленных. Она жила рядом с лагерем. Все искала своего мужа. Смотрела расстрелы на Вознесенском кладбище Потом она уже не могла ходить, и я носил ей то, что мать доставала из еды. И бывал около кладбища.
Лагерь военнопленных был устроен следующим образом. Где поворот на ЦРБ, двухэтажный дом, там была комендатура. И синими буквами было написано на этом здании что-то по-немецки.  А входные ворота лагеря были направо, где стоит сейчас пятиэтажный дом. Здесь была проволока, и лагерь продолжался дальше. Где сейчас ЦРБ там было два дома, белых таких, двухэтажных. Они входили в состав лагеря. И дальше лагерь вдоль улицы Маяковского тянулся. Там по углам были вышки. А если взять со стороны  дороги, по варшавке, то вышага была угловая где-то возле нынешнего поворота на 15 микрорайон.  Шли ряда  два или три колючей проволоки.
И мне запомнился такой эпизод.  Когда гнали пленных, колонны шли из горда в лагерь. Часто пленные шли в  форме, некоторые со скатками. Их немцы охраняли даже с велосипедами. Винтовки были привязаны. На это я обратил внимание. Но однажды одно подразделение вели – ни одного там здорового не было. Пленные поддерживали друг друга. По гимнастеркам перевязанные бинтами, головы забинтованы.  Напротив там был дом, который почему-то называли «кошаркой». Один солдат нес дровишки, молодой солдатик. Немцы были с автоматами, я сам видел. И у одного из немцев была палка. За что он стал бить этого пленного, не знаю. Старался попадать по голове. Он добил его так, что солдат упал. После этого ряда три солдат прошли. А потом его подобрали. И повели.  И дровишки эти при мне собирали.  И тут у меня было такое отвращение к этим немцам.  Хоть я и был тогда пацаном.
У тети был очень хороший дом.  Пятистенка, как тогда называли. Он достался ей по наследству от мужа. Концертный рояль там был. В этом доме поселился офицер.  И её с тремя детьми денщик его выгонял на ночь из дома.  Зиму она проводила в сарае. Собрала там все тряпки. В сарае не отапливалось. Днем, правда, когда немцы уходили, я там у неё бывал. 
В период оккупации мать что-то доставала, чтобы прожить. Она променяла все, что было возможно. Меняли в деревнях на продукты. Во время оккупации такого голода, как потом я не испытал. Что-то доставали. Сажали картошку.  У нас возле дома не было участка, мы сажали за гордом. Осенью это было хоть какое-то подспорье.
Как жили остальные, я не могу сказать. Выживал каждый как мог.
На улице Каляева я видел, как водили пленных, я слышал, что пытали людей, но не видел этого.  На улице Каляева, рядом с  улицей Советская, справа было гестапо. Там был вольер с собаками, это там, где пытали людей, я видел этих собак. 
Где сейчас сквер погибших воинов, где баня, здесь был молокозавод, он работал.  Я туда ходил с коробкой от варенья за сывороткой. И многие люди приходили.  Сыворотка с картошкою была самая первая еда.
Там мы порой стояли и ожидали. Иногда давали сыворотку.  Бесплатно.   Случалось директор, русский, Захаренков,  выходил и говорил: сыворотки не будет, сыворотка для немецких частей.  Оказалось потом, что он был связан с партизанами  Его родственника, Миля Землячка,  укрывала здесь кого-то из разведчиков.
Однажды он так сказал, а потом люди стали подходить по одному, их подзывали и давали сыворотку , я получил тоже. Только выхожу, немец. В коричневой форме.  У него такая палочка, стек, наверное.  Он в моей коробке помешал им, наверно, проверял, не раздают ли чего-то неположенного.
Напротив нашего дома была мастерская, где плели лапти. Из соломы. Косу плели пленные из трех соломин, и потом укладывали её. Получался такой квадрат, который немцы надевали на сапоги.  И часовые в них ходили.
Меня немцы ни разу не били, хотя говорят, что за воровство они били ребят здорово. Кого-то расстреляли. Я в такое дело не попадал. Хотя раз попал немцу из рогатки, до крови разбил руку.  Собакой он меня пугал, но не бил.
Из еды в основном была капуста, щи, суп какой-то, хлеба было мало. Я хлеба впервые  вволю поел, когда уже кончал институт, когда отменили карточки. И когда начал заниматься спортом и на соревнованиях на питание выдавали талоны. 
Во время оккупации в Рославле были школы. Я жил на улице Каляева. И в 1943 году меня определили в школу, которая находилась на улице Пушкина. Если подниматься по улице Ленина, влево повернуть на улицу Пушкина, то  там метрах в 100 был двухэтажный дом. И в этом доме и организовали школу. Я помню, что дали мне там какой-то букварь. Видимо, советский, потому что многое было в нем заштриховано. И в первое занятие, когда я пришел, наверно, это было перед самым отступлением немцев, нас повели в церковь. Та церковь, что сейчас на Юр-горе, она работала. Знаю точно, что где шестая школа, там был госпиталь немецкий. И я видел раз, как туда приехал оркестр, и артисты веселили раненых немцев.  Была ли  где ещё школа в Рославле, я не знаю. Но когда Рославль освободили, то школу, она называлась вторая,  открыли на улице Пушкина. Если повернуть направо по улице Пушкина с улицы Ленина, то приблизительно, метров через 500, слева, там детский сад сейчас, где была эта школа. Там было большое деревянное здание. По-моему, в нем было четыре класса. Напротив него был домик. Там была учительская.
Хочу сказать, как нас матери спасали. Сами ничего не ели, отдавали все за еду. Все, что можно.
Я  оканчивал школу рабочей молодежи, и познакомился с парнем. Он был на год моложе меня. Я как-то  пришел к нему домой. Его не было дома. И мать его спрашивает, есть ли у меня сестры, братья. Я ей коротенько рассказал, кто  у меня есть. Она заплакала. И говорит:
-А у моего Витьки никого нет.
А потом рассказала это. Её муж и два его брата были в партизанском отряде. Муж был командиром.  Она была беременной. И чтобы немцы её не расстреляли за уход мужа в партизаны, она ушла к ним тоже. У нас соседей 30 человек всех вырезали немцы за связь с партизанами. Там у неё родилась дочь. И когда их преследовали немцы, она дочь не могла перепеленать и накормить. Они попадали в  облавы.  Когда остановились, и она хотела дочь покормить, дочь уже была мертва, и в ней уже шевелились черви.  Муж вырвал у неё потом ту девочку, так как она не бросала её. И когда наши освободили Рославль, он ушел на запад, ушел с братьями. Все они погибли.  Жила она  около артели «Борьба».
Как-то дед, мой, которого немцы расстреляли, отдал все. Солдаты, попавшие в окружение, просили что-нибудь из одежды.  Дед остался в кальсонах и в рубашке.  Жена его плакала:
-сто ты делаешь. 
А он говорит ей:
=Может быть, и твой Павел где-то вот так!
Его старший сын был в армии.
Я знаю одно место, где я думаю, остались два наших солдата мертвые сидеть в окопе. Их  там присыпали землей. 
Когда немцы стали отступать, пошли разговоры,  что всех по варшавке погонят на запад.  Скооперировались моя тетя, дед какой-то, ещё кто-то:  семьи четыре.  На лошаденке мы туда все поехали. Я не знаю где, но из этой колонны , куда-то мы удрали. Где эти места, не помню. Возможно, под Криволесом. И попали мы в лес.  В лесу было вначале хорошо.  Тепло.  Заночевали там.  Утром дед запряг лошадь, и вдруг появились, как я помню, немцы, они были в зеленой форме. Подошли к той телеге.  Выпрягли лошадь.  И увели Просили их не забирать. Возможно это были не немцы, а власовцы. Они не проронили ни слова.  Но когда подбежал я туда, в мотоцикле стояла, по-моему, русская женщина. И она повернувшись к тому, что происходило, стояла и смеялась. Забрали и хомут и дугу.  Привязали лошадь к коляске мотоцикла, и она, поднимая высоко ноги, нехотя  побежала за ними.
Телегу женщины перетащили, и я им помогал, и другие дети.  Две семьи сразу же ушли. А нам нельзя было идти. Я уже был вторым мужиком, а по возрасту третьим.  И мы остались там. Телегу стащили в ровик.  Начался дождь.   Я не помню, какое было число, но дожди были проливные. И под этой телегой вода текла  и с низа, и с верха.  Я был постарше других детей. У меня же были два двоюродных брата. Им было три и четыре года.    А ещё была маленькая. Которая только родилась. Она вся была мокрая. Кричала.  У каждого из нас был такой вещмешок, которые приготовила мать. Там лежали запасные трусики, полотенце и немножко сухарей. Когда были бомбежки, мы убегали с теми сумками. Поэтому в них клали записки, в которых писали кто мы такие, потому что дети терялись. Вот эти сухарики из наших вещмешков и стали по чуть-чуть  давать этой маленькой девочке. Кормили только её. Мать плакал, забирая их из моей сумки, и говорила, что нужно ей, потому что умрет.   И я и все  это понижали.  И я хочу обратить внимание, что сейчас, когда бросают детей, убивают, как было в Брянске, я вспоминаю свою тетю , которая, прикрыв своими волосами это ребенка, не выпускала его всю ночь. А было так, что где-то в этом рву прятались какие-то мужики.   А девочка кричит, они пришли  и сказали, что если не уймешь её, мы её придушим.
И вот тетя убегала в лес, накрывала его так всю ночь.
Мы были там на этой телеге дня три. Потом нужно было уходить. Мать вела за руки двоих  детей.  Дня два или три мы шли до Рославля. Где-то ночевали. Братья и я шли босиком. Тетя несла маленькую дочку. А старший мой брат был переодет девочкой. Потому что как говорили, немцы ребят десяти - двенадцати лет забирали. А девочек не трогали.  Брат родился в  1932 году.
Когда мы пришли в Рославль, он ещё не был освобожден. В районе Клопова колодца, где улица Кирова, здесь мост пересекает Глазомойку.  Тут мы пришли в какую-то маленькую комнату в доме. Протопили печку, вымыли пол. И для меня ничего лучшего в жизни не было, кроме как заснуть на этом полу.  А женщина, у которой мы остановились, сказала, что вчера наш дом сгорел.  И мост также спалили немцы. Там только  с левой стороны можно было перепрыгнуть на другую сторону.  Но проехать уже нельзя было.  А немцы то с одной стороны подъедут к Глазомойке, то с другой. И веден был свет  от их машин. Потом брат говорил, что подъехали власовцы.  Я видел их сам. Они на двух лошадях везли какие-то ящики и застряли там. 
У нас был огород за кирпичным заводом.  А когда пленных водили там, они набрасывались и вытаскивали прямо ботву, и что останется на ней, ели. Это я сам видел. Немцы хоть и стреляли, они все равно вырвали кусты. На нашем участке и зенитки немцы поставили. Сделали бруствер на нашей картошке.
Когда пришли из леса, то брат побежал туда и накопал там эту затоптанную картошку. Это была наша первая кормежка после возвращения. Без хлеба, ничего больше
Но все выжили, выжила и маленькая девочка.  И сейчас жива.  Старших моих братьев уже нет в живых.
Потом на пожарище я прикрыл яму, которая была под домом, железом, оно валялось  рядом, и до зимы там жил.
Мать начала работать, когда освободили Рославль. Она работа техничкой в КГБ. После войны, когда пришли наши, когда освободили, у нас не было ни дома, ничего. Это много рассказывать, сколько мы пережили. Мать зимой 1943 года снимала около кладбища домик. Платила за него. А  в доме крысы по ночам. Когда мы поселились – маленькая что-то обцарапанная какая-то стала. Однажды была проверка документов, пришли советские солдаты, с офицером. После них не затушили на столе коптилку, и я сразу не заснул. Там был чугун, а под ним хлеб был, который получали по карточкам И вдруг появляется нашествие крыс. По кроватям, по ножкам, на стол, сидят около этого чугуна, что-то нюхают. Такие здоровые. Брат  ходил на самодельных деревянных подошвах, которые сверху были оббиты остатками ботинок. Он этими ботинками по этим крысам.
Тогда одно было спасение – это хлеб, который выдавали по карточкам. Мать, как работающая получала 500 граммов хлеба, нам, иждивенцам, давали грамм по 200. Этот хлеб делили, и его как конфетку подолгу сосали. Когда мать приносила очистки от картофеля, ей отдавал их её начальник, мы эти очистки мыли и на буржуйке, приклеив, поджаривали. Когда эта кожура приготавливалась, она отваливалась. Это были чипсы тогда.
А потом, когда я начал учится в школе, в школе нам также начали давать буханку, которую по сантиметру резали. Потом на четыре части делили и давали это к чаю.
После того, как нас уже освободили, в Рославльском лагере поместили немцев, пленных.  Сейчас говорят, что там памятник венграм. Но тогда считали, что они немцы.  Они жили уже только в двух домах. В бараках они не ютились. Их кормили, ограждение сняли Когда я жил на улице Белинского в доме 26, пришел однажды немец и просит у хозяйки :
-Мама, хлеб.
Она говорит:
-Хлеба нет, пойдем.
Налила ему борщ или что-то. Сидят - едят.  Вдвоем.  Я это дело все видел.  И заходит её муж.  Уже к вечеру дело было.  Он и говорит:
-Васильевна,  может быть, он твоего Мишку убил.
Она отвечает:
-Лева. Он - пленный.
А немец подхватился:
-Данкишон, данкишон.
Что-то там молотил.  А муж пошел, сидел на улице и плакал.
Вот возьмите мать, которая потеряла сына на войне, и этого пленного.  Вот тебе русская натура.
Мы жили четыре семьи в одной такой лачуге. А там была женщина. Её как-то позвал пленный. И она к нему:
-Васечка!
Она ждала брата с войны.  А это немец.
У них были другие условия. Им крутили кино. Я сам носил эти ящики с кинопленкой на вокзал, за то, чтобы пустили кино посмотреть. Они там концерты ставили. Их кормили. За щавелем водили без конвоя. Ходили туда, где я собирал. И хоронили их там, где ейчас рембаза.  А потом их погрузили, шапки белые и куртки. Я думал – женщин везут. А оказалось это их увозили уже. Освобождали лагерь.
У меня хоть мать осталась жива. Даже когда была победа, я радовался, как и все, но я знал, что отец не придет. Потому что пришли его земляки, и сказали, что похоронили его.
Я за щавелем ходил до переезда, где был разрушенный мост. Я кучками его с травой хватал, и тащил этот мешок домой. А меньшие  перебирали. Первый раз отваривали щавель, и воду сливали. Чтобы не было кислоты, а потом мать добавляла в эту гущу крапиву и этим кормились.  Особенно в 1946 году, картошка это было – как конфетка.  Были случаи, когда поймали  того, кто выкапывал ту картошку, которую посадили мужики.
Нас же мать просила, что бы мы никогда и нигде не воровали. И этого не было.  Приходилось добывать дрова. Березки рубить, в новинах за переездом. Пни копал, немцы столбы подрывали, а в земле концы их оставались, приходилось копать ров, пока его вытащишь.  Мне было уже 9 лет. И я по два таких столбика выкапывал. Придешь из школы, щавеля этого хватанул – и пошел за дровами.  А уроки делаешь на окне в школе. И девочки есть такие, что закладывают: смотрите - Федоров дома не делает уроки, а здесь вроде бы списывает. Ну, не будешь же каждому объяснять, что ты делал.  А потом надо же расколоть эти дрова. Пилы не было. Хорошо в печке остались утюг, колун , безмен и мясорубка.  Сгорело все, а это осталось. И как эти вещи понадобились! Мясорубкой перекручивали картошку.  А утюг!   Были вши.  В школе - санитарные тройки. Проверяли. .  И все равно, сморишь, по кому-то ползет эта вошь. Потому что скученность была страшная. Мать приносила угли и проглаживала одежду.  Вот так вот мы выживали.  В 1953 году мать получила маленькую комнату, с одним окном. Была там печка.  На улице Пролетарской, в доме №16, там до этого был горком комсомола.  Тут только и появились у нас нормальные жилищные условия.  А то я жил на улице летом.  Под большим крылом немецкой машины стелил сено, и ночевал там. Но окружение там, на улице у нас было хорошее. Мы играли в футбол в свободное время. В хоккей. Потом, сдавая железо, я приобрел велосипед.  Мать мне помогла в этом.
Я был вынужден уйти из школы, так как пенсия была такая, что если купить коммерческий хлеб, то пенсии хватало на полбуханки. А мать работала одна.   Я тоже начал работать, и продолжил учиться в вечерней школе.  Окончил вечернюю школу, потом институт. Институт пришлось оканчивать в основном на стипендию. Смоленский государственный институт физкультуры.  Были дни, когда приходилось ничего не есть.  Но десятка у меня, на всякий случай, была в запасе всегда.  Потом я выполнил норму мастера спорта. Старший брат мой окончил техникум, и школу тренеров. Младший брат также закончил институт физкультуры. И никто из нас не закурил, может быть, экономили.