Воспоминания. М. Андросова "В годы войны в деревне Старая Сушня Рославльского района.

-Где  вы родились?
-В деревне Старая Сушня около Екимович, где совхоз Ивановский. Два или три года тому назад мы ездили туда с сыном, проехали деревню Алымовка, взяли там с собой парня. Говорю ему: «Толик, здесь уже нет никаких стежек. Может быть, вы тут ходите как-то на охоту или как ещё, поедем с нами. Я не могу разобраться, где деревня». Он говорит: «Ну, деревня, как после войны не стало, так её и нет».
Деревня сгорела в войну.  На Десне два месяца шел бой. Немцы все уничтожили. Танками заставили всю деревню. А потом все-таки фронт прорвали. И танки с немцами ушли на Москву. А людей сколько загубили!
Дед мой стал старостою деревни. Народ его избрал.  Партизаны стали ходить. Мне было двенадцать или тринадцать лет.  Я сейчас частенько думаю: или я не понимала что, как я могла в ночь, дед лошадь запряжет в повозку, дров наложит колотых , чтобы не заподозрили ничего немцы, которые стояли в нашей деревне, а я будто баню топить еду.
В нашей деревне не  было бани, потому что деревня сгорела. У кого была землянка, у кого верховая времянка в качестве жилья.
Не доезжая до другой деревни было поле, заросшее так часто, что кажется, жук не проползет.
Дед мне сказал: «Дочушь,  там тебя встретит Петька». «А где я буду этого твоего Петьку искать?» А Петька был материной сестры муж. Он был пленник, а она приняла его в зятья.  Он вел себя в семье хорошо.
«Ты знаешь Петьку? Вот он выйдет на дорогу, а ты остановись.  Отдай все, что там, на чем ты сидишь».
Несколько раз я возила так. Я одна еду, немцы на меня ноль внимания. Однажды ехали с дедом. Деду заказали хлеба и табаку.  Дед на огороде посеял столько табаку! Половину огорода.  Дед целые дни все этот табак готовит, потом в мешок насыплет. Это партизанам. А сколько было партизан. Пользы они никакой не давали. Сидели в Брянских лесах, пили да жрали.  Самогонку заказывали. И вот деду нужно выгнать самогонку. 
«Ну, Михалыч,  пожалуйста, - скажут, - сделай самогоночки. У нас предстоит большое дело. Нам нужно ради смелости».
Они, когда напились,  в Ивановском, там, где стояли немецкие лошади на ферме, запалили. А лошади были у немцев — у нас не было такого. Потом открыли бой, и половина деревни сгорела.
-Центральная усадьба Ивановского?
-Да. Там стоял немецкий штаб, там был их медпункт.
И вот когда я поехала с дедом, мы повезли этот табак и хлеб. А хлеб какой! Ковриги, которые сами пекли в печках. На лопатах совали в печь. А мельница была в каждой хате. Как один сделал её человек, так от него и остальные стали делать.
В общем, ехали, я сидела на дровах, когда моя нога ерзнула с дров - и в колесо между спиц. Я как закричу! Свалилась с повозки. И стать на ногу не могу.  Дед свалил все с телеги в этих зарослях. А ему там говорят: «Мы без этой девочки ничего не сможем. Вези её на немецкий медпункт. Там медсанчасть хорошая».
И действительно, дед меня свез. Немец врач позвал переводчика. На стол меня положили, переводчик и немец на себя меня тянут, а дед за ноги на себя.  Как резинку.  Потом врач взял  большую лупу. Как рентген.  Немец сморщился. «От коленки, - говорит переводчик деду,  - и до пятки кость лопнула вдоль». А дедушка: «Ай, она же девушка, как же она будет жить хромая?» «Нет, мы без присмотра не оставим, - говорят немцы. - вы должны её оставить тут у нас». «Нет, - отвечает дед,  - ни за что. Лучше завтра я её вам опять привезу». Немец сказал что, вот у них есть бинты, чтобы сделать гипс, но эти бинты  не подойдут. Нужен бинт плотный. А дед говорит: «Свойское полотенце, самотканое, если на бинт порезать, подойдет? Немец отвечает: «Гут».
Дед сходил в деревню к знакомой женщине, и она дала ему такое полотенце. Немцы разрезали его на четыре полоски, наложили на ногу похожие на пластмассовые лотки, с выемками от косточки до коленки,  чем-то смазали. Я до сих пор думаю, что это было, рыбий жир, что ли? Желтоватый такой.  Наверное, для тог, чтобы опухоль спала.  И так сильно закрутили этими бинтами. И сказали деду, чтобы  ни в коем случае не трогали: «Даже если будет очень трудно, тесно ноге, боль большая, пусть терпит,  мочите холодной водичкой повыше и под пятку, чтобы ей легче было переносить». Полтора месяца не подходить к ноге и все.
Я всем спать не давала, ночь стонала. Дед бывало, скажет: «Дочушь, ну что мне с тобой делать?» А деду уже семьдесят годов было. Я говорю, что не знаю, мне очень трудно, я не могу спать.  А он: «Трогать нельзя, ты слышала, как говорили: мы приедем сами её разорять, ногу эту. Дед им тогда сказал: «Может быть, вас куда погонят, или вы забудете». «Если погонят, мы не виноваты, но девочку эту мы не оставим. Ей же нужна ещё будущая жизнь».
И все-таки они приехали меня разорять. Развязали, немец взял меня под мышки, на пол поставил. А я шлеп на задницу. Нога то не чувствует ничего.  Она одеревенела. Переводчик говори деду: «Давай теплую воду. Нужно разогреть, иначе она не чувствует её, поэтому и упала». Железную печечку затопили, чугунок на неё поставили, вода быстро нагрелась. И посадили меня в деревянное стиральное корыто, чтобы ногу погреть. Немец переводчик все воду на ногу, на ногу. Наверное, минут двадцать я сидела в этой воде. Потом немец берет меня за руки. «Топнем, - говорит переводчик по-русски хорошо…-  Я топнула. «Больно?» «Нет, не больно». «Пойдем?» «Пойдем».
От двери и до стола, три или пять шагов он держал меня немного за пальцы. «Одна пойдешь?» «Пойду». Так и начала я ходить. И обратно в лес меня. Нога зажила. Придут ночью: «Девочка как?» Дед говорит: «Забудьте, что она у меня есть! Лучше мне путь голову оторвут, чем этого ребенка мне загубить». Скажу ему: «Дед, не спорь ты с ними. Свезу я им твой табак». И дед бывало, скажет: «Я не понимаю, есть ли ещё такие. До чего же ты смелая, и темноты не боишься». «Дед, ну тебя же повесят на веревке, если я не буду тебе помогать!»
В самый лес я не ездила, а из деревни километра три в этот хмызник. Там они меня ждали.  Заберали этот хлеб. А ковриги — килограмм по десять каждая.  А их было штук пять.  Сегодня Дарья печет, завтра какая-нибудь Марья . Партизан нужно было содержать в лесу.   Я, конечно, деду не перечила, потому что он был старостой в деревне. Женщина приходили к нему кто с чем. Какая-нибудь придет, погиб муж. Поминки справляли.  А нам, детям, в школу ходить было некуда.  Школы во время войны в деревне де было.
-А до войны была в этой школе деревня?
-Да, была.  Был льнозавод «Дубровка», от нашей деревни километра два с половиной, ну, три находился. Машины полуторочки бегали, шли на льнозавод, везли лен на лошадях. Льнозавод был большой, вся колхозная округа везла на него лен. Это было до войны.  Во время войны завод разбомбили.  Печки когда в  деревне стоили, для них все кирпичи от здания льнозавода вывезли.   
-А сама ваша деревня была большая?
-Большая. Сорок пять домов.
-А вы жили с дедом. Родители у вас умерли?
-В тридцатых годах была революция. Материных родителей раскулачили.  И сослали в ссылку на Урал.  Мама моя по ним убивалась.  А замуж она вышла за моего отца из нашей деревне, по соседству.  И отец мой, когда родителей его жены сослали, скрылся , чтобы не попасть в ссылку.  Он уехал в Бежицу, на сталелитейный завод.  А там от доменных печей на улицу  с улицы опять к печи. Разруха, ни врачей, ни лекарства. А у него двухстороннее крупозное воспаление. Он задохнулся в своей температуре в двадцать два года. Умер. Осталась мать.  И она все убивалась, и по мужу и по родителям. У неё было двое детей: я и ещё девочка.  Она в полтора месяца умерла.  И я помню, как мать говорила: «Приснился отец мой, Коля: ты не убивайся по маленькой, тебе легче будет жить!» «Как мне будет легко? Где родители мои делись? Ни слуху, ни духу.  Куда их согнали и за что?»
Родители её раньше, конечно, хорошо очень жили.  Дом был хороший и назывался «горница».  Гумно, где стояла сушилка, чтобы если нужно выбивать зерно, то сначала его в сушилку. Высушат, его чуть трепанешь, и зерно высыпалось.  И много других было построек, и лошади и коровы были. Это все отобрали. 
А дед, который меня воспитывал, понял, в чем дело. (Дед был отцом моего отца, который умер в Бежице).  Начал образоваться колхоз.  Назывался «Парижская коммуна».  И дедушка написал заявление: «Прошу меня принять в колхоз  с моим полностью хозяйством. Я все отдаю колхозу». Деда сразу приняли как пример другим.  У него были две рабочие лошади и пролетка. Красивые такие. Дед говорит: «Председателю колхоза я дарю свою пролетку и  лошадь». «Ну, Михалыч —  член правления колхоза. И вы будете конюхом». Дед согласился быть конюхом. А я ещё в школу не хожу.  «Пойдем, дочуш, там маленький конек есть.  Возьми веничек, там подметешь.  Мы ему водички попить дадим». А бабка, бывало, скажет: «Ты смотри за ней,  а то она подметет так, что лошадь ногой её ударит. И все с ней».
Так дед с бабкою отцовы вырастили меня до четырнадцати лет. Дедушка умер в феврале в 1944 году, когда освободили Рославль, а бабка в июне этого года.
Мать тоже умерла. Родителей сослали, всю жизнь  их разрушили. А она осталась у родителей мужа,  и ещё до войны в двадцать шесть лет умерла. Мне было тогда шесть лет. Дед со стороны матери умер в ссылке от цинги, а бабушка вернулась с двумя дочками ещё до войны. Она просила в колхозе отдать ей хоть какую-то её хатку. Ей не дали. Она у кого-то в другой деревне купила амбарчик, и перевезла. И около своей усадьбы построила из него свою новую хатку.
Однажды, когда немцы были в нашей деревне, они стали девок забирать и куда-то увозить.  Говорили, что они будут в Германии работать.  Девок навалили немцы в машину, чтобы увозить,  а я за маминой сестрой меньшей. Её звали Дусей, она была старше меня на пять лет.  А немец хвать меня под мышки и туда, в машину. А дедушка мой: «Пан, это киндер (ребенок)!» Немец его как ударит прикладом, дед так и покатился в кювет.
Так я и влезла в машину за теткой. И куда они нас вывезли, в каком месте высадили, я до сих пор понять не могу.  Но там была пекарня, это был не город, деревня по смоленскому шоссе за Смоленском, более ста километров от нас.  Пекарня большая. Дров много вокруг пекарни.  И когда нас там высадили, смотрим, ребята какие-то пилят  дрова вручную, колют, кто в пекарню носит, кто возле пекарни колотые дрова складывает. Через дорогу — большой лагерь.  И все эти девочки были там поселены.  А дрова пилили пленные ребята. Там моя тетка, с которой я в этот плен попала, познакомилась с одним парнем.  И он когда понесет дрова к печке, как-нибудь, буханку хлеба украдет.  На меня немцы внимания не обращали. Ребята выйдут из пекарни, он махнет мне рукой, скажет: «Вот за той кучкой дров — три буханки хлеба. По одной как-нибудь под платье свое положи, снеси девкам, они есть хотят».  Снесу одну, потом прыгаю, как бы играю, и перенесу все буханки.  А тот парень, с которым моя тетка связалась, был тоже пленник, из Голландии.  И когда это место наши русские освободили, она уехала с ним в Голландию.
-Те девушки, которых привезли в лагерь, они работали там?
-Работали ребята, а большинство девушек сидели, как пленники.  Меня, как несовершеннолетнюю, они везде подсовывали. Чтобы я сказала ребятам, что они есть хотят.  Но что ребята могли? Только хлеба украсть.
Прошло около месяца, и меня кто-то вывез из лагеря домой. Кто, я не помню.  Помню, сначала на лошади я ехала.  И пешком шла.  Дед меня поджидал, когда я подходила к деревне, он меня встретил. Может быть, им кто-то сообщил, что я из лагеря ушла.
-Много немцев было в Ивановском?
-Много.  И лошади, и техника всякая была. В Ивановском стоял немецкий штаб.  Партизаны все это в Ивановском старались уничтожить. Немцев они не уничтожили, а сколько от этого население претерпело.  И сколько трупов. Это легко рассказать.  А если все это видеть, Господи, какая жизнь была, как люди мучились!
-Голодно было во время войны?
-Свой огород сажали, картошку, и делали из неё деруны, баранки пекли. Выжимки  сделают, вода сойдет, если есть мучица, посыплют и катают по ней. Больше частью так жили.  Кто-то посеет кусочек, соток десять ячменя.  Ячмень нужно было молоть.   Жил один старик. Звали его Январь по отчеству Киреевич. Он сделал себе первый мельницу. А бабушка моя: «Ай, Киреевич, ты дай же мне когда-нибудь несколько кружек смолоть. Хоть я лепешки закатаю». «Приходи, Михеевна». Бабушка снесла ему штуки три рубашки мужские.  И он стал пускать бабушку на свою мельницу. А мне лапти стал плести.  Потом и меня научил. 
Мне хотелось деда спасти. Немцы его трясут, партизаны идут. Помню дед затер самогонку, сделал брагу. А гнать, нужно носить её в кусты.  Он там развел костер, и чугун с брагой этой поставил на кирпичики, на огонь.  А мне говорит: «А ты, дочушь, бегай по своему огороду с этим ведерочком, носи мне брагу.   Чтобы меня немцы не видели».  И вот я раз снесла, другой раз снесла. А немцы такие ушлые. Куда этот ребенок бегает? И они по моим следам за мною.  Меня не догоняют, а издали наблюдают.  Дед сидит у костра. Я только пришла, поставила это ведерочко маленькое. Говорю: «Дед, там в этой бочке еще много!» А носить мне не хочется.  А немцы тут как тут. Как загоготали.  «Пан, трэнке».  Дед наливает в металлическую кружку. Стакана не было.  Немцы выпили «Гуд, пан, гуд».  Требуют, чтобы им дали с собой. Немцы деду руку пожали и ушли.
Дед бывало, бабушке скажет: «Если бы не это ребенок, чтобы мы с тобой делали».
Немцы, когда задумали отступать (это мое сейчас такое соображение), нас в деревне погрузили на наших лошадей, посадили детей в повозки и вывезли в Екимовичи на шоссе.  А там шоссе было уже заполнено этими пленниками.  Люди были со всех деревень.  На лошадях и на повозках и пешком идут и старые и маленькие. Детки сидят в повозках. И погнали нас из Екимович на Рославль, догнали до Любовки.
И тут один мужчина другому говорит: «Нам нужно сворачивать, убегать в кусты, что мы до Германии с ними будем идти, что ли!»  И мы убежали в Любовку. А выше неё - деревня Поповка. Деревня эта стояла на сухом месте, на возвышенности. И дед другому мужику (Терехом его звали, хромой он был) говорит: «Давайте тут окопы выкопаем, в Поповке». И пошли в первую хату, хозяйка которой сказала: «Берите мой сарай, капайте яму, обставите её досками от сарая. А война кончится, я свой сарай найду. А так, деревню спалят и этого сарая не будет». Выкопали большую яму, и накат сделали этими бревнами, потом землею завалили, той что с ямы наверху. Бугор как крышу сделали.  А немцы когда увидели в стороне повозку и отпряженную около повозки лошадь, они гранату в яму кинули. В начале прохода сидела женщина, Проськой звали её, и мальчик у неё был Витька, они сразу от первой гранаты погибли. За ними сидел старик, лет ему сколько было, не знаю, но он был слепой. Анисим его звали, и он погиб. Потому что они все сидели рядом с входом.  А дедушка все меня берег, где бы я ни была, он все меня под полою держал. В сторону отводил. «Когда прямо, - говорил, - то в лобешник попадет. А сбоку все минует». И ещё одна женщина погибла в том окопе.  Немцы кричат: «Рус ап (выходите)!». И мы лезли по этим убитым, как по мясу. Я посмотрела на свои ноги, они все в крови.  Граната сколько дырок сделала.
Когда мы вышли — лошадей нет около повозок, а повозки пустые стояли. И на повозках мешки наши лежали. В повозках тряпье, может быть, какая буханка хлеба. Немцы облили чем-то, запалили, и пламя  на этих повозках, все сгорело.  А деду моему — в шею, в шею.  А он мою руку держит, не отпускает. Нас на асфальт выгнали  и гнали до самой больницы в Рославле.  Где сейчас больница, там был лагерь. В этом лагере тоже нам досталось. Дед говорил: «Ну, тут мы теперь погибнем. Точно». Пригнали нас пешком туда с Любови за ночь до Рославля. Там где кончаются Кириллы, речка походит к самой дороге. Пацаны сбегали туда и говорят, что  там окопы. Захотели было там спрятаться. Немцы как включили свой пулемет. Только искры летят.
Я теперь, когда хожу к больнице, думаю: тут стоял лагерь. Сейчас здесь сад, а в саду ничего нет, никакого помещения.  Представляю, как он стоял в длину, вход в него с дороги. И обнесен был колючей проволокой. «Вот хорошо, - говорят женщины, - от дождика здесь можно будет спрятаться». А дед  говорит женщинам: «Не вздумайте заходить в средину, и детей не ведите. Если немцы вас туда силком загонят, дверь закроют, и запалят. И вы сгорите. Лучше возле стенки судите.  Ну и что, что дождь, дождь не пуля». Деда слушали. И ещё было два таких мужика. Один Терех, хромой, он сказал женщинам: «Вам человек говорит, как надо, слушайте, иначе погибните».
Сколько мы там сидели, я уже не помню. Наверное, дней десять. А только и слышна кругом стрельба.  А дед все меня под себя подгребал, чтобы я осталась живой. Потом начинается ночь. Деда я звала не дед, а батя. Я говорю тихонько: «Батя, а посмотри, какие-то люди бегут». Он говорит: «Где ты видишь?» «Дед, вон, вон», - показываю так. А дед: «Да это же наши солдаты! Мы выжили!» И женщины как подхватились: «А где вы видите?» А солдаты вот они — подходят: «Выходите, вы спасены». Женщины как зарыдали, вешаются им  на шеи, целуют. «Как же мы вас ждали, мы замучались уже». «Мы все знаем и понимаем, а теперь возвращайтесь  домой. Идите прямо по асфальту, асфальт свободный. Немцев нет нигде, мы их уже с Рославля выгнали. А вы, откуда пришли, туда и возвращайтесь». Так пешком мы и вернулись в деревню. Пришли в деревню, а там никакого шалаша нет. Все сгорело. Может быть, немцы, когда отходили, все сожгли. И опять, кто землянку копал. В лесу находили жердочки, обставляли, чтобы земля не рушилась. Кто наверху времянку строил. После войны столько пришлось пережить. Нищета-то залегла, ни денег, ни вещей, все лапти да оборки, лапти да оборки.