ПОД НАДЗОРОМ «ВСЕВИДЯЩЕГО ОКА»
О времени, о себе, о встречах
Инна Корнева (Рославль)
И ты идешь, идешь, покуда, наконец, Поймешь, как надо жить, а жизнь
уже прошла! (Юлий Ким)
Пока есть бедность и богатство, Пока мы лгать не перестанем И не отучимся бояться -Не умер Сталин!
(Борис Чичибабин)
Неумолимые вещи - невозвратимость прошлого и чувство одиночества - несмотря на окружающих тебя людей! Кажется, что сейчас ты бы с радостью отдал всю оставшуюся жизнь за один светлый миг юности. И жестоко терзаешься мыслью, что по небрежности, в суете, время представлялось неисчерпаемым. Судьба или Жизн*з*нё один раз сводили меня с настоящими людьми, а я все торопилась, спешила мимо, откладывая на потом! Теперь, в наступающей старости, эти прошлые поспешности кажутся очень ничтожными, а потери обидными и непоправимыми Пачки старых писем, фотографий, какие-то обрывки записей - тени нашего земного существования. Прошло очень много лет. Я брожу по лабиринтам памяти: минувшее всплывает временами непоследовательно и хаотично... J
...Поезд, медленно разворачиваясь и покряхтывая, приближался* городу Смоленску. Шел 1948 год. Руины, хаос, лишь одиноко и величественно блестели купола знаменитого Смоленского Собора.. Через несколько часов наша семья (отец с матерью, я, две младшие сестренки и младший брат) была отправлена на грузовой машине вгород Рославль Мы, дети, особенно радовались ящику с яблоками, который был водружен вместе с нами наверх, в кузов (вкус яблок до этого времени был нам почтменезнаком).; Далеко позади осталась Сибирь: маленькие городишки и поселки: Карпат, Татарск, Черепанове-, Куйбышев, Кривощеково. Проживание в крупных городах нашим родителям (а, значит, и нам) в те годы было запрещено являлись изгоями: родителям, ранее осужденным за политические взгляды, отбывшим тюрьмы, изоляторы, ссылки, разрешалось жить, в основном, только в городах районного масштаба (см. «Нить, соединяющая прошлое и будущее»: Вестник Катынского мемориала. 2005, № 4; Дорогами памяти. Сборник воспоминаний. Выпуск 3. 2005 г.).
Почему? В детстве мы не задавались этим вопросом, хотя, конечно, что-то знали, но до конца не понимали. Старшие не обременяли младших дополнительными сведениями, а дети и не расспрашивали. И не потому, что были «ленивы и не любопытны» -так диктовала жизнь, вернее, страх, пронизывавший эту жизнь. В те годы молчание было дороже золота. «То гул набата заставил заградить уста», - сказал великий Блок. Конечно, и я толком еще ничего не сознавала, тем более, что в 1938 году (год расстрела дедушки и дяди) была мала. А в 1941 году началась война. И хотя нас не бомбили, мои воспоминания о военном детстве довольно мрачны. Война захлопнула дверь за моим детством (наверное, как у многих), хотя к её началу мне было всего восемь лет. Война запомнилась постоянным чувством голода, двумястами граммами хлеба, мерзлой картошкой, которую ранней весной собирали на полях-огородах (потом из нее. пекли на плите вкуснейшие лепешки или, как их называли, «тошнотики»)| отчаянно чадящими коптилками, огромным количеством вшей, почти полным отсутствием обуви, одежды и многим другим. Вспоминаю, как ранним утром я выходила на улицу и смотрела, где дымится печная, труба: там можно было попросить тлеющий уголек или головешку. В мои обязанности также входил сбор топлива: щепок, разных веток, кусочков угля на железной дороге, которая проходила близко от дома (в г. Татарске - мне было восемь-девять лет). Иногда это приходилось делать в лютый мороз! Всплывает в памяти поселок Каргат, куда в очередной раз перевели работать отца (папу часто переводили по работе в разные захолустные места - Рославль оказался самым крупным городом на нашем пути). Дорогу к школе, которую я там посещала, пересекал небольшой ручей. Была ранняя весна, лед уже подтаял, но я смело начала свой «переход». И вдруг одна нога Провалилась под лед. Ногу-то я кое-как вытянула, но обувь (единственная) осталась подо льдом. До самого лета пришлось проходить в разной обуви (нашли старый ботинок).
Обиды, горечь, бедность не заслонили даже в те тяжелые годы любви к искусству, книгам. В нашем доме и в самое трудное время читались вслух прекрасные произведения классиков литературы, бесконечно декламировались стихи Александра Блока, Сергея Есенина, Александра Пушкина, Василия Жуковского и других поэтов. Читали и декламировали все упоенно, утратив ощущения бытия:
Мы жили замкнуто и глухо,
Встречаясь с редкими людьми,
И книги лишь вершины духа -"' Спасали только! как могли.
Да шум вечнозеленых сосен
И в желтом поле васильки,
И на поляне неба просинь,
И вы, любимые стихи.
Так писала наша мать, вспоминая о Сибири тех лет. " В 1945 году наша семья переехала в город Куйбышев Новосибирской области: отца в очередной раз перевели в новый городок. В Куйбышеве мы встретили окончание войны, получение мамой диплома о высшем педагогическом образовании; в этом городе Я окончила семь классов
...Незабываемо путешествие из далекой Сибири до Смоленска. Мы ехали в теплушке, поезд назывался «пятьсот веселый», сидели и спали на нарах, расположенных с двух сторон поперек вагона. Двигался «веселый» около двух недель безо всякого расписания. Иногда наш состав часами стоял на запасных путях. И вот - Рославль! Город моего позднего детства и юности, город, в который я неизменно приезжала к родным (а иногда и задерживалась); город, в который Я вернулась окончательно на исходе жизни...
Милый сердцу юных лет Рославль, конечно, как и все Другие древние Города, по словам Ивана Бунина, вдохнул «бурю и хлад азиатских набегов». Бурцева гора, неведомо-фантастическая, вызывала чувство преклонения й изумления' своей загадочностью. Вся покрытая деревьями, кустарниками, травой, пересекаемая какими-то таинственными тропами, гора выглядела сказочным великаном. Временами великан «омолаживался»: мне самой вместе с соклассниками приходилось там сажать молодые деревца. Каково же было мое изумление, когда однажды, приехав в Рославль, я с ужасом увидела, что у прекрасной и величественной горы срезали голову-верхушку и построили-поставили какие-то аттракционы,еще что-то, для меня непонятное. До сих пор не могу уразуметь, кому, понадобилось уничтожать эту древнюю красоту. И зачем?
Несмотря на огромные разрушения, преимущественно одноэтажный городок выглядел зеленым, уютным и, одновременно, безлюдным. Многие жители держали коров, они паслись на зеленых пустырях за городом. Ночь опускала тьму на сады, утихшие дома, пустые дороги. Чувствовалось какое-то особое обаяние пейзажа средней России. Рынок удивлял обилием продуктов и запахов (особенно после голодной Сибири), скрипучими лаптями (которые я увидела впервые), фунтами крестьянского масла в льняных влажных тряпочках и многим другим. Становка и Глазомойка крутили в быстрых водоворотах палую листву, тихо гудели пчелы. Изумляла прозрачная вода, на дне которой одна за другой мелькали быстрые маленькие рыбки. А вечером можно было подслушать разговор лягушек и вдохнуть в себя свежую сырость. «Воздух прозрачный и синий» - я вспомнила прекрасные строки С. Есенина и сделаю небольшое отступление.
Есенину, я обязана многим. Он научил меня видеть синие дали^ неведомые дороги, серых воробышек за окном... Поэзию Есенина я знала и любила с детства. Чувствовать и воспринимать музыку есенинской поэзии научила меня мать, когда еще все творчество поэта в стране было запрещено.
Какое-то время после приезда в Рославль наша семья временно проживала на улице Мичурина. Неподалеку возвышались останки некогда знаменитой Воскресенской церкви., Внутри нахок дилось хранилище с большим количеством соли. Вид этой церкви и вообще всех разрушенных храмов всегда вызывал у меня (да и сейчас вызывает) щемящее-чувство грусти и обреченности. Совсем близко от жилья, которое мы снимали, располагалось здание третьей школы (в которой я начала и окончила свое обучение, несмотря на то, что вскоре мы переехали на Юргору (улицу Пушкина). Честно могу признаться: школа не привила мне любви, к знаниям, хотя я любила литературу, историю (точные науки давались хуже). Наши школы не содействовали раскрепощению мыслей, а, наоборот, делали детей какими-то мутантами; А если я знала и любила литературу, то опять же благодаря матери, которая учила нас чувствовать слово, обращаться с ним бережно и внимательно. Вспоминается непонятное разделение школ на женские и мужские. Было в этом что-то нереальное и унизительное. Вчерашние друзья-мальчишки вдруг превратились в юношей, ухаживающих за девушками. Это случалось на всякие праздники: мальчики приглашали нас в свою школу, а мы, в свою очередь, приглашали к
себе .
Я уже упоминала, что мы переехали на улицу Пушкина: родителям удалось снять половину частного дома (правда, небольшую). В те годы подобное жилье было редкостью: большинство теснилось в комнатушках подвалов и бараков. Я полюбила эту улицу - небольшую, уютную. Заканчивалась она в том месте, где сейчас расположен пятиэтажный дом с магазином «Юргора», а дальне шел мелкий лесок с кустарником. Зимой эта окраина окутывалась серебряной ризой инея. А летом с крутого обрыва хорошо проглядывалась луговая даль. На перекрестке улиц Пушкина и Ленина, на холме, возвышалась (и возвышается) церковь Рождества Богородицы. Уходя в далекий мир воспоминаний, смутно припоминаю, что в церкви в какие-то годы был склад, а где-то, в пятидесятых годах (может, только в праздники?) проходили службы. Мне запомнился один единственный праздник Светлого Христова Воскресения - Пасха, запомнился потому, что светлый праздник оказался связанным с совсем несветлым событием. Несколько моих соклассниц и я договорились посмотреть Пасхальный Крестный ход. Мы подошли к церкви как раз в тот момент, когда в освещенной полосе появились священнослужители с крестом и светильником, а следом— прихожане, несшие зажженные свечи: «Поем Воскресение Его» разносилось в тишине ночи. А на следующий день - классное собрание, которое уподобилось настоящему судилищу: оказалось, что нас кто-то выследил и сообщил об этом в школу. Мне на сей раз повезло больше других: я Не была комсомолкой Всем же остальным «влепили» выговоры по комсомольской линии. Думаю, что мое посещение церкви все равно было где-нибудь зафиксировано. Может быть, в «делах» моих родителей, тем более, что родилась я в ссылке и с младенчества значилась в их бумагах. Кстати, в Рославле (да, наверное, и везде) наша семья была под особым наблюдением (в 1948 году арестован старший брат; в 1968 - младший; в том же году исключена из института младшая сестра; к родителям в гости в разные годы приезжали правозащитники: П. Григоренко, В.. Борисов, М. Подъяпольская; мои «вольнодумные» дела в Новосибирске и Ульяновске; расстреляны в 1938 году дедушка и дядя - как не наблюдать за такой семьей, к тому же родители являлись бывшими репрессированными). ..О!'.
Об особом надзоре за нашей семьей мне стало известно в 1992 году на съезде обществ «Мемориал» в Санкт-Петербурге,куда я была приглашена как председатель общества «Мемориал» в городе Таганроге. Ведущий консультант комитета по правам человека Аркадий Рогинский, хорошо знавший моего младшего брата Льва, рассказал мне, что, когда в девяностые годы он занимался архивными делами КГБ г. Москвы, ему попадались секретные документы, касавшиеся нашей семьи. К сожалению, к моменту нашей встречи Рогинский уже не занимался этой работой, так что копии документов сделать не мог (я его об этом попросила).
Вспоминая Рославль юных лет, невозможно забыть уничтоженное и застроенное теперь домами Немецкое кладбище. Находилось оно недалеко от Брянского шоссе. Длинные гряды с бесконечными крестами тянулись на многие десятки метров. Тени от огромного количества сосен шевелились, как живые. Шум ветра в деревьях действовал умиротворяюще: этот ветер пел о вечном покое над людьми, созданными для вечного непокоя. В 1965 году наша мать, Квачевская Александра Владимировна, посвятила уничтоженному святому месту свое стихотворение: «На немецком кладбище»:
Не разглядеть вершины этих сосен. Осталось мало их: всего семь-восемь. Остановись. Присядь на желтый пень И вниз гляди. Широкая ступень-Одна, другая, третья - сколько их -Могильных гряд, неведомых, глухих! В земле чужой под соснами лежат, Смешавши кости, и за рядом ряд Те, кого смерть пригрела на груди. Не шевели травы и отойди. Возмездье есть,и правосудье есть, Но кажется ничтожным слово «месть». «Покойтесь!» - шелестят вершины сосен, И сыплет первые дождинки осень.
Прошли десятилетия. Город стал другим: .открылись новые предприятия, выросли большие дома, раскинулись коттеджи -полностью изменился внешний облик Рославля. Но почему с такой щемящей грустью вспоминаются прозрачные: брызги Становки и Глазомойки, маленькие рыбки, резвившиеся в этих брызгах; шум вечнозеленых сосен на Немецком кладбище; величие старинной Бурцевой горы?!
Судьба щедро бросала меня по разным городам и весям: Новосибирск, Смоленск, Элиста, Ульяновск, Таганрог... Охота к «перемене мест» была связана с естественным для всякого человека желанием иметь собственное жилье (первую квартиру я «заимела» в сорок пять лет) и, конечно, неприязнью ко мне (как и ко всей нашей семье) всесильных органов. Эту неприязнь я впервые почувствовала в городе Новосибирске в 1953 году (поступила в институт). Старший брат Орион, арестованный в 1948 году, отбывал срок в лагерях Красноярского края. Примерно через полгода после моего приезда в Новосибирск брат прислал мне письмо (отправленное, конечно, с оказией). Орион просил меня быть связующим звеном между им и его другом, который был отправлен по этапу в Башкирию (до этого этапа брат и его друг находились вместе уже несколько лет в лагере поселка Решеты Красноярского края). В мою обязанность входило сообщение тому и другому друг о друге, поскольку переписываться между собой они не имели права. Новосибирский КГБ быстро узнал обо всем, меня, правда, никуда не вызывали, для начала ограничились приглашением моей тети со стороны отца, у которой я жила. Тетя, очень напуганная этим вызовом (сама бывшая ссыльная), пережившая ссылки и тюрьмы мужа и брата (моего отца), тщетно упрашивала меня прекратить переписку хотя бы с другом брата до «лучших времен», естественно, не веря, что они когда-либо наступят. Впрочем Новосибирск я вскоре покинула, но по другой причине... Однако мое «дело», конечно, меня не покинуло (об этой истории было упомянуто, при допросе в Ульяновске двадцать лет спустя).
.'Смоленск 1961 года. Я работаю в библиотеке медицинского института. Примерно через полгода после поступления на работу начинаю замечать какую-то странную перемену в отношении i<o мне заведующего библиотекой (одновременно секретаря парторганизации института), а затем и некоторых его «приближенных». Кстати, за несколько дней до этой перемены я посмела открыто выступить в защиту рядового библиотечного работника, которую начальство решило «выжить», не имея на то веских оснований. Дальше можно не продолжать: кабинет заведующего, тут же й его замы, я - виновница собрания (без рядовых работников),' стою у дверей Вначале речь велась о неправильности моего поведения на работе (это в отношении заступничества), затем' пошел разговор о нехорошем влиянии на более молодых сотрудников, р подрыве авторитета начальства, потом - крутой переход на бйиэких людей: родителей, старшего брата (хотя он был давно реабйлитирован) Помню только, что я решительно и эмоционально кого-то оборвала (уже и не помню кого) и сказала, что в коллективе, который в глаза говорит одно, а за глаза -г другое, сама не хочу работать. (В это время мне как раз предложили должность инспектора Рославльского районного отдела культуры: в Рославле я бывала довольно часто).
Но незримая паутина потихоньку окутывала меня... Уже в Рославле, наверное, через год одна из сотрудниц потихоньку сообщила мне, что приходил какой-то «мужчина» (он не назвался кто и откуда) и «интересовался Вами, спрашивал, о чем говорите, с кем общаетесь, чем интересуетесь и; многое другое. Сказал, что еще зайдет». По словам сотрудницы, лишнего она ничего не сказала, впрочем, откуда мне знать? ^умаю, что этот «мужчина» заходил еще не раз. Но со мною лично никто, тогда не разговаривал, меня никуда не вызывали.
На своем жизненном пути я. встретила немало удивительных людей. Иногда они возникали неожиданно словно, вестники. Вспоминаю о них без всякого хронологического порядка, руководствуясь только путеводной нитью памяти, С раннего детства в нашей семье было окружено благоговением имя детского писателя (еще и поэта, и политического ссыльного .только о последнем мало кому было известно), большого друга мамы, Виталия Валентиновича Бианки. Через год после ссылки матери в Уральск туда же был отправлен и Виталий Валентинович (позже к нему присоединилась и семья). Причиной ссылки явилось то обстоятельство, что еще в 1917 году Бианки вступил в партию социал-революционеров (эсеров). А через несколько месяцев сознательно вышел из, партии, не согласившись с её идеями. Вышел достойно, но это не избавило писателя от последствий (ссылки). После ее окончания Виталий Валентинович вернулся в свой родной Питер (разрешили!). Из его письма: «решил, что буду писать только для детей, это нужней всего». Я впервые повстречалась с Питером (так называли Ленинград мать и её друзья) и удивительным детским рассказчиком после окончания десяти классов. С беспечностью юности и письмом матери шла ранним солнечным утром (редким для этого города) по Невскому проспекту на Васильевский Остров, где проживал Виталий Валентинович. Очарованная, обвороженная, не заметив пути (довольно длинного), нашла нужный дом и поднялась по лестнице, На мой звонок дверь приоткрыла старушка, которой я. смущенно протянула письмо (я уже знала, что это - няня, прожившая почти всю жизнь в семье Бианки и ставшая родным человеком); Старушка исчезла, а через минуту-другую послышался рокочущий голос: «Нянюшка;' куда ты подевала Сандрочкино чадо? Дай-ка я её почеломкаю!» Несколько дней, проведенных в семье Бианки, вспоминаются, как' сказочно-прекрасные, даже теперь, более чем через пятьдесят лет. Всегда в добром расположении духа, Виталий Валентинович встречал бесчисленных гостей, никогда не вынося наружу свои физические недомогания (Виталий Валентинович уже в эти годы был частично парализован). С присущей ему доброжелательностью, он не замечал, а может, и не хотел замечать моей дремучей провинциальности (ох, как же от неё я страдала!)
С Виталием Валентиновичем я виделась еще два раза в поселке Комарове где располагался Дом творчества писателей. Как дорогую память храню несколько писем, посланных им в довольно сложный период моей жизни. Увы, по молодости, по глупости, озабоченная своими личными проблемами, я не оценила теплого внимания этого очень занятого, не вполне здорового человека. Не сознавала, что жизнь сделала мне огромный подарок! Мы всегда укоряем себя, когда необратимое уже совершилось!..
Удивительных людей рождало наше сложное время! Поэты-однофамильцы Машковы: Алексей Васильевич и Сергей Михайлович - люди неординарной судьбы. Я познакомилась с ними в 1963 году, когда уже работала в Рославльском районном отделе культуры. Поэты, особенно Сергей Михайлович, довольно часто выступали с чтением своих стихов в наших краях, а Алексей Васильевич, кроме того, являлся методистом Дома народного творчества в Смоленске. Интересно, что даже в те годы сравнительной оттепели, я и понятия не имела о судьбе близких Сергея Михайловича Машкова. А ведь он,"казалось, всегда веселый и неунывающий, с детства «молча, втайне крест свой нес» за расстрелянного в большевистских застенках деда и за погибшего от голода в советском концлагере 'отца. Много лет моего отсутствия на Смоленщине вроде бы разъединили меня со старыми друзьями (в том числе и с Сергеем 'Михайловичем: все эти годы мы не поддерживали связи). После окончательного возвращения в «родные пенаты» нас внбвь объединило Смоленское общество политических репрессий (Сергей Михайлович являлся членом правления общества в Смоленске, а я орган изовала-е Рославле филиал этого общества). Только в годы возобновления дружеских отношений и редких встреч я узнала о трагический судьбе этого прекрасного человека и поэта (увы, теперь уж навсегда ушедшего от нас). В 2001 году Сергей Михайлович подарил мне журнал «Русское Слово», посвященный, в основном, ему, и сборник своих стихов «Нить времени». Скажу только, что его надписи «Моему давнему другу и единомышленнику», а также «вспоминай наши редкие, но светлые встречи» я восприняла с огромной благодарностью и даже некоторой гордостью.
Еще трагичнее сложилась судьба ныне почти забытого поэта Алексея Васильевича Машкова, моего большого друга шестидесятых. Работая методистом Дома народного творчества, он довольно часто бывал в Рославле в те годы. Худощавый, слегка сутулый, высокого роста, он нёс свою Голгофу почти двадцать лет: Таймыр топтал меня Пургою злой, Глодал, как хищник, Гнус таежный летом. За плечами Алексея Васильевича стояла большая, сложная, сгоревшая жизнь. Но было в этом человеке что-то вечно молодое. Как-то, в минуту откровения, Алексей Васильевич сказал, что ему удалось избежать расстрела в лагере только благодаря заступничеству писателя Максима Горького (Горький иногда посещал места заключения - лагеря):
Я столько видел и такое видел, Что сам не знаю, как остался зрячим. Судьба этого человека не сложилась и после Освобождения. Печатался мало: единственный сборничек стихов «Цветом яблонь» вышел в 1960 году. Как-то пытался наладить быт - не получилось. Позже уехал в Оренбургскую область, затем опять вернулся на Смоленщину (к этому времени я потеряла связь с Алексеем Васильевичем и знаю о его дальнейшей судьбе только со слов Сергея Михайловича Машкова). Последние годы доживал в городе Сафоново. Борясь с болезнями, старостью, одиночеством, мечтал об одном единственном благе - отдельном собственном жилье. За несколько дней до смерти (в 1980 году) ему обещали отдельную комнату, но поэт скоропостижно скончался, получив, наконец, изолированное жилье... на кладбище. Среди дорогих мне книг находятся и три небольших машинописных сборничка стихов Алексея Васильевича Машкова (которые никогда не издавались) с теплыми, дружескими надписями.
В 2002 году в издательстве «Смядынь» вышла антология «Смоленская лира», куда включены несколько стихотворений Алексея Машкова и честные (наконец!) краткие сведения о жизни поэта.
Пересматривая фотографии давних лет, я вновь оказываюсь во власти своих воспоминаний...
Передо мной фотопортрет пожилой женщины, подаренный ею в конце шестидесятых. С портрета смотрит умное, слегка насмешливое лицо; глаза то грустные, то вспыхивают искорками пожара. Светлым праздником было для меня знакомство с обладательницей этих глаз, хозяйкой так называемой «пушкинской» квартиры в Ленинграде. «Пушкинская» квартира располагалась в доме, который находился недалеко от Московского вокзала, рядом с небольшим памятником А.С. Пушкину (скульптора не помню). По вечерам на гостеприимный огонек собирались друзья, знакомые, просто люди, нуждавшиеся в добром слове. Иногда до утра, под пение старинного самовара (мне казалось, когда я там бывала, что самовар пел сутками), звучали стихи запрещенных поэтов - А. Галича, А. Ахматовой, Ю. Кима и других, велись злободневные горячие споры. Квартира, без сомнения, находилась под наблюдением (как и те, кто там бывал). Несколько раз в квартире проводились обыски (искали запрещенную литературу, но, самое интересное, кто-то неизвестный накануне всегда предупреждал хозяйку или её друзей (тех, кто проживал вместе с ней) о готовящейся акции. Наталью Викторовну (так звали хозяйку квартиры) периодически вызывали на различные проработки, но все как-то обходилось.
В один из своих приездов к Наталье Викторовне я познакоми-
лась с женой Андрея Дмитриевича Сахарова Еленой Георгиевной
Боннэр. Наталья Викторовна и Елена Георгиевна были давнишни-
ми фронтовыми подругами. В тяжелое время ссылки в город Горь-
кий Сахарова и Боннэр Наталья Викторовна сохранила глубочай-
шую верность и преданность своим друзьями организовывала сбор
подписей в их поддержку, несколько раз ездила в Горький (хотя её
дважды снимали с поезда). Кстати, ссылку в Горький Сахаров по-
лучил тогда, когда обратился с письмом на имя Брежнева, где, яро-
сил урегулировать отношения с Афганистаном в связи с вводом в
страну наших войск. Правительство отреагировало по-своему:
среди бела дня Сахаров был схвачен, лишен всех наград и выслан
в Горький (почти сразу туда приехала и Елена Георгиевна).
Последний раз я встречалась с Наталией Викторовной где-то в начале восьмидесятых: она собиралась уезжать в Америку к сыну (сын за океан перебрался уже давно, а Наталью Викторовну с удовольствием отпускали - от таких людей в нашей стране всячески старались избавиться). «Пушкинская» хозяйка выглядела грустной, больной и опустошенной: к этому времени умерли её самые близ-кие друзья, прожившие в этой же квартире вместе с ней долгие годы. Другие знакомые (Сахаров, Боннэр) находились в ссылке, некоторые были арестованы, а иные уехали за границу. Наталья Викторовна встретила меня, как всегда, очень тепло и прочла некоторые выдержки из последнего письма Елены Боннэр (переданного с кем-то). Запомнилось четверостишие, которое я позже встретила в «Воспоминаниях» Андрея Дмитриевича Сахарова (два тома «Воспоминаний», изданных в Нью-Йорке, были присланы мне Еленой Георгиевной Боннэр в 1989 году в Таганрог).
Из московского окна площадь Красная видна, •. ; : А из этого окошка только улицы немножко,
Только мусор и г-но, лучше не смотреть в окно.
И гуляют топтуны - представители страны. Во время ссылки Сахарова и Боннэр в Горький для постоянного надзора за ними были выделены сотрудники органов госбезопасности, которые дежурили у подъезда, а иногда у дверей и под окнами.
Бывают встречи мимолетные, но запоминающиеся на всю жизнь. Мыт Сахарова мне еще немногое говорило, когда я увидела и услышала его (в первый и единственный раз) в Москве, в доме друзей моего старшего брата Ориона. Был Андрей Дмитриевич какой-то уютный и славный. На протяжении всего вечера спокойная, добрая, мудрая улыбка не сходила с его лица и прерывалась лишь тогда, когда он задумывался. Говорил Сахаров, вернее, отвечал на вопросы медленно, заметно грассируя и слушал очень внимательно, никогда не перебивая своего собеседника. Все мое дальнейшее отношение к поступкам и действиям Андрея Дмитриевича определялось той единственной встречей.
В шестидесятые-восьмидесятые годы разворачивается и сворачивается движение правозащитников. Кем они были, эти люди послесталинской эпохи, люди, о которых и в то время и, тем более, сейчас известно очень немногое? Они не совершали насильственных действий и не призывали к ним: одна из распространенных причин политических репрессий этих лет - чтение, хранение, размножение и передача самиздата; (или тамиздата - материалов, присланных из-за рубежа), а также протесты против нарушения прав человека или против ввода войск в ту или иную страну. Протесты эти выражались, в основное, опубликованием материалов в самиздатовских выпусках, например, в «Хронике текущих событий». Органы госбезопасности особенно преследовали тех, кто имел какое-либо отношение к «Хронике» Этот небольшой бюллетень издавался с 1968 года, где-то тайно печатался, рассказывал об арестах, обысках, судах, несвободе вероисповедания и других случаях нарушения прав человека в СССР Я подробно остановилась на этом издании, потому что в моей истории с ульяновским УКГБ «Хроника текущих событий» являлась основной уликой.
Молодежь, выросшая на перестроечной литературе, может теперь удивляться тому, что «самиздатом» или «тамиздатом» являлся «Реквием» Анны Ахматовой, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Все течет» Василия Гроссмана, все произведения Александра Солженицина, все работы АД. Сахарова, книги Владимира Войновича, Сергея Довлатова, Бориса Пильняка и ... «несть им числа».
История этих лет сохранила примеры величайшего подвига духа правозащитников: Петра Григоренко, Юрия Галанского, Александра Гинзбурга, Юрия Шихановича, Григория Подъяпольского и многих других. Имея братьев, прошедших каторгу сталинских и брежневских лагерей, выросшая в семье репрессированных, я имела возможность близко соприкоснуться с жизнью этих людей, вернее, некоторых из них. Знакомство с Александром Гинзбургом, автором «Белой книги», осуждавшим процесс А. Синявского и Ю. Даниэля (писатели,Л!котОрые издали свои книги за рубежом и получили срок), было каким-то мистическим. Я приехала в Москву, чтобы проститься с отъезжавшим в эмиграцию братом Львом (он тоже прибыл! в столицу, чтобы перед отъездом попрощаться с друзьями). Брат по телефону назначил мне место встречи в квартире Александра Гинзбурга, у которого он остановился. Самым интересным оказалось то, что в это время я находилась в этом же доме и подъезде у друзей, только двумя этажами ниже. За спиной у Александра Гинзбурга был уже один срок за издание «Белой книги». Меня поразило, что вся запрещенная в те годы литература, изданная, в основном, за рубежом («тамиздат»), совершенно открыто стояла на книжных полках: позже я узнала, что таков был принцип диссидентов. Формально Гинзбургу было запрещено находиться в то время в Москве, он обязан был проживать1 на расстоянии ста километров от столицы, но каким-то образом Александру удавалось временами игнорировать этот запрет. Кстати; рассказывая о своем пребывании во Владимирской Тюрьме (это случилось во время моего следующего визита), Гинзбург между прочим вспомнил, что в соседней камере сидел пожизненно приговоренный заключенный, в прошлом лесник, который случайно окался свидетелем расстрела польских офицеров в Катынском лесу. Так я впервые узнала об этой страшной трагедии. Александр Гинзбург сказал, что время очень сложное, за ним усиленно следят. Перед уходом он подарил мне «Хронику текущих событий» (о которой я писала выше), где был опубликован материал об аресте моего младшего брата Льва, нью-йоркское издание произведения Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» и работу АД. Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе».
В статье «Нить, связывающая прошлое и будущее» я рассказывала о визите ко мне органов КГБ (после возвращения из Москвы в Ульяновск) и последующем допросе. Напоминаю, что я не назвала ни одной фамилии (этого добивались больше всего). И хотя меня отпустили (пожалев, что сейчас не тридцать седьмой год), я в первый же день заметила за собой «наблюдателя», который сопровождал мою персону до самого дома. А на следующий день после «визита» ко мне чекиста, придя в библиотеку (я работала заведующей абонементом крупной профсоюзной библиотеки), сразу же ощутила явно нескрываемую враждебность в поведении некоторых сотрудников. Позже мне стало известно, что в библиотеку Приходили из органов КГБ и по отдельности беседовали с каждым из работников. Правда, занявшись своим делом, я как-то попыталась отвлечься, а между тем меня ожидал очерёдной «сюрприз». Подойдя к своему рабочему столу (я находилась около книжных полок), неожиданно увидела, что ящик стола слегка выдвинут, а в нем лежит разорванный на несколько частей труд Ленина «Развитие капитализма в России». Подошедшая в это время заведующая библиотекой, заметив, что я стою в замешательстве, сама вытащила из стола злосчастную брошюру и произнесла: «Инна Борисовна, через десять минут состоится собрание сотрудников библиотеки, прошу на нем присутствовать». Я, конечно, поняла, что инициатором данной провокации явились органы КГБ. Очень тяжело вспоминать подробности этого «собрания». Помню (прошло ведь более тридцати лет), что говорила одна заведующая, а остальные молчали, кроме одной, которая выступила в мою защиту - позже она поплатилась за этот поступок. В своем выступлении начальница обвинила меня в краже и уничтожении работ классиков марксизма-ленинизма. Но собрание, наверняка, велось по сценарию КГБ. Может быть, не нашлось подходящей статьи, по когорт удобно было от меня избавиться, а, возможно, не хотели поднимать лишнего шума - не знаю, но, в конце концов, предложили уйти по собственному желанию. Бороться с ними у, меня не было ни сил, ни воли. Да и что можно было сделать? Этот омерзительный спектакль видится мне и сейчас, когда пишу эти строки.: Начались скитания в поисках хотя бы какой-то временной работы и обмена жилья. Я согласна была уехать в любое место, только подальше от всего, что напоминало пережитое. Идеологический фронт был для меня в Ульяновске закрыт: местный КГБ преследовал бы в этом городе везде. Прожить без работы я не могла даже временно - никаких накоплений не имела: библиотечные работники всегда зарабатывали копейки. Все же через пару недель мне удалось устроиться на временную работу в охрану судостроительного завода, где никого не интересовало мое прошлое: в этой системе была острая нехватка кадров. Значительно позже выясни*-лось, что приблизительно в то же время, когда со мной «разбирался» ульяновский КГБ, в Москве, Ленинграде и некоторых крупных городах страны прошли обыски, допросы и аресты некоторых правозащитников. В Москве был повторно арестован Александр Гинзбург и физик Юрий Орлов - друг Сахарова Гинзбурга арестовали прямо на улице, когда он вышел из дома, чтобы позвонить по телефону-автомату. Ходили слухи, что им подкинули валюту, которую тут же и нашли. В те годы хранение иностранной валюты считалось уголовным преступлением и строго наказывалось. Александр Гинзбург, как повторник, получил восемь лет особого режима. Не помню когда, но его обменяли на каких-то российских дипломатов. Умер Гинзбург за границей в 2002 году - в Россию не возвращался. О судьбе Юрия Орлова мне ничего не известно.
Вспомнилось мне о Юрии Шихановиче, математике и педагоге, лишенном права преподавания в университете за свою правозащитную деятельность. Первый арест был в 1972 году за хранение, размножение, распространение запрещенных материалов. Любопытно следующее: Шихановича объявили душевнобольным и поместили для лечения в больницу, к счастью, общего, а не специального типа. Фактически это была форма изоляции - его не* лечили. В 1974 году Шиханович был освобожден; как считал АД. Сахаров, «благодаря подписной кампании на Западе».
«Среды» проходили два раза в месяц (если мне не изменяет память). Конечно, по вечерам. На них обсуждались всяческие злободневные вопросы, вплоть до выпуска «Хроники текущих событий»: Думаю, что наряду с правозащитниками туда наведывались и стукачи, поскольку вход был сравнительно: свободным. Этой вечерней «среде» предшествовал день, который мне тоже запом-нился. Будучи в гостях у Шихановича, я задала Юрию вопрос (точно теперь не помню его содержания, но, вероятно, связанный с запрещенной темой). Он неожиданно прижал пальцы левой руки к своим губам, а правой начал быстро что-то писать на лежавшей тут же бумажке. Потом пододвинул её ко мне. Я прочитала: «Извини! Не произноси никаких фамилий, выйдем на улицу, я все объясню». Когда мы спускались по лестнице, Юрий сказал, что у них всех установлены «прослушки», что-то срочное необходимо писать на бумаге, а лучше, надежнее всего, поговорить на улице. В 1982 году Шиханович был повторно арестован - семь лет лагерей и пять - ссылки (ст. 70). Полный набор обвинений: связь с отщепенцем Сахаровым и его женой, участие в инициативной группе по защите прав человека, хранение и распространение антисоветских материалов и прочее. Освободили Юрия Шихановича в начале перестройки - в 1987 году, г
Петр Григоренко - человек удивительной судьбы, мужества и доброты. Генерал-майор» участник Отечественной войны, в 1961 году выступил с критикой Хрущева, в 1964 году насильственным путем положен в психбольницу, лишен генерального: звания. Боролся за возвращение крымских татар из Казахстана в Крым. Повторно оказался в психбольнице имени Сербского в 1969 году, срочно освобожден (не помню когда) в связи с проверкой в нашей стране спец психбольниц зарубежными специалистами. В 1977 году выехал вместе с семьей с разрешения властей в Америку для лечения (пригласили), а вернуться назад не разрешили. Там он и скончался. Все подробности известны, мне от близких: в 1976 году Петр Григорьевич провел несколько дней в Рославле, гостил у моих родителей.
Я не подписывала коллективные протесты, не размножала запрещенные материалы (хотя получала, читала и хранила некоторое время), не участвовала в митингах протеста. Думаю, только потому, что, живя вдалеке, встречалась с правозащитниками от случая к случаю. Но знакомством с некоторыми из них, каким-то приобщением к их делу, буду гордиться всегда, i
В Таганрог, город, который принял меня после Ульяновска (обменяла комнату), я не уехала, а бежала. Боялась провокаций, слежки, тревожилась за сына, студента Ленинградского университета (в Ульяновске при допросе меня бесконечно провоцировали -отношением сына к диссидентскому движению - кстати, последнего это мало интересовало). Первоначально, как и положено, возникли сложности с работой: на предприятия нельзя - анкету дремучую надо заполнять (тем более, что большинство предприятий в Таганроге были секретными) Хотя мне сразу же предложили работу в Чеховской городской библиотеке (не выдержала - зашла) -рисковать боялась. Но книги притягивали, как магнит:,вся моя жизнь, начиная с детства, связана была с этими верными друзьями. Чтобы совсем не оторваться от этих друзей (да еще надо было срочно начинать где-то работать), я устроилась товароведом в букинистический магазин. Благодаря этой работе (я принимала у населения литературу, в том числе старинную), познакомилась со многими любителями книг. Одна из таких любителей, начальник отдела научно-технической информации комбайнового завода, предложила мне работу в своем отделе - завод не был секретным, сложная анкета там не заполнялась. Кроме института культуры, где я получила высшее библиотечное образование, мною был еще окончен Московский институт патентоведения (заочно) - это уже не идеологический участок.
И все же мое «дело» снова настигло меня! Правда, таганрогский КГБ на сей раз пригласил почему-то моего соседа-пенсионера, которому я немного помогала по хозяйству (кстати, очень порядочного и честного человека, участника гражданской войны). На мое счастье, сотрудник КГБ, пригласивший Николая Ивановича (так звали-величали моего соседа), был близким другом его сына (не потому ли пригласили соседа, а не меня?). Замечу, я кое-что рассказала о себе Николаю Ивановичу, так что сообщенная информация не явилась для него полным сюрпризом. И хотя чекист предупредил, что тот ничего не должен мне говорить -сосед не выдержал, рассказал. «На все его вопросы о проявлении тобой раздражения, недовольства, интереса к чему-либо, я ответил - оставьте человека в покое, ничего плохого она не делает, вы и так её замучили». Не знаю, так ли все было на самом деле, но могу сказать одно: больше мной не интересовались. (А может быть я этого просто не знала?!)
- К этому времени диссидентское движение, в основном, пре^ кратило свое существование. Кто-то ушел из жизни; иные оказались в лагерях, психбольницах, ссылках; некоторые - за границей (кстати, не всегда по своему желанию).
Я приехала (как ранее выразилась - бежала) в Таганрог без веры во все и вся С годами начала приходить в себя: теплый город успокаивал и бодрил. А в девяностые годы произошло полное раскрепощение духа и мысли. Подходили иные времена!. Неповоiротливая, привычно удушающая эпоха перестала казаться непоправимо бесконечной. Появилась возможность заняться важным и нужным делом: организацией «Мемориала» - общества памяти жертв политических репрессий. Сюда потянулись люди, но с горечью приходится осознавать (это было не только в Таганроге, но и в Рославле), что большинство, увы, хотело больше получить, чем дать!
1992 год. Тридцатилетие Новочеркасской трагедии - расстрела мирной демонстрации взрослых и детей. Доподлинно известно, что приказом Микояна убитых людей велено было закопать в разных местах Ростовской области. Нам, мемориальцам, стало известно, что в Таганроге были брошены и зарыты в яме (правда, на кладбище) тела восьми жертв, причем одной из них была беременная женщина. Поиски наши (тогда) ни к чему не привели: могилу-яму мы не отыскали. Вместе с мемориальцами я ездила в Новочеркасск, встречалась со следователем, который вел это страшное дело, выступала на митинге памяти жертв Новочеркасской трагедии.
Но жизнь повернула так, что мне вновь пришлось (уже окончательно) обосноваться в Рославле. Один из самых любимых мною городов уде далеко не юных лет, Таганрог, долго не отпускал меня (да и сейчас не могу сказать, что совсем отпустил: слишком велика моя привязанность к нему). Тяжело было расставаться с друзьями, с множеством единомышленников, с местом, где я, наконец, обрела уверенность и спокойствие. Однако жизнь продолжалась...
Рославль. Ассоциация жертв политических репрессий. ...Вот уже десять лет, в День памяти жертв политических репрессий, 30 октября, мы ходим к нашей общей могиле -зданию бывшей тюрьмы. Через эту тюрьму прошли тысячи пострадавших и уничтоженных - достаточно перелистать изданные тома «Книги памяти». Цветы, пламя свечей, бьющееся на ветру, слезы на глазах* Владимирская Богоматерь, с грустью смотрящая на нас. А нас становится все меньше и меньше - вчерашних изгоев, чью жизнь переехала история. Иные ушли уже навсегда, а другие и добраться на встречу не могут - нет сил. А молодежи не бывает. Меня мучает мысль о том, что скоро уйдут последние очевидцы того окаянного времени, и 30 октября, трагическая дата нашей новой истории, окончательно исчезнет из людской памяти.
И все же, несмотря на то, что нам еще очень далеко до праздника победы Добра над злом, я - счастлива! Я упиваюсь возможностью свободно говорить, думать, читать, писать, размышлять, выступать перед аудиторией, не боясь, что «недремлющее» око вызовет на допрос, унизит, арестует. Мне только горько и обидно, что это счастье, из-за которого многие теряли свободу и жизнь, вынуждены были эмигрировать, я обрела слишком поздно!
Дряхлеет тело, но дух не стареет!
...Я иду по тропинке своего сада-огорода и разматываю бесконечный клубок воспоминаний. Понимаю, что многое упустила, не досказала... Близко от меня ворошится серая россыпь воробьев, неповторим сладостный запах трав, бесконечно чувство сопричастности с природой. Вспоминаются строки Михаила Юрьевича Лермонтова:
Жалкий человек! Чего он хочет? Небо ясно,
' Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно Один враждует он! Зачем? Доживаю жизнь и с тревогой думаю: «Что же будет после нас?» Ведь, говоря словами С. Говорухина, «Россия будет такой, какой станут её дети»:
И боль, и совесть, и, конечно, истина Не позволяют прошлому молчать... А в соловках, новочеркассках, катынях Над каждою душой горит свеча.
2005-2006 гг. К печати подготовил Н. Илькевич
|